СФСР - Алексей Небоходов

Красникова больше не задавала вопросов: всё нужное уже было сказано. Андрей не включал камеру – фиксация казалась теперь кощунственной.

У выхода ждал электромобиль. Всё выглядело так же, как утром: аккуратно, чисто, формально. Водитель открыл двери, проверил маршрут, сообщил погоду. Грищенко пожал Аркадию руку, пожелал хорошей дороги, сказал о важности эффективности.

– Будьте уверены, мы показываем всё как есть, – добавил он напоследок. – И гордимся этой открытостью.

Никто не ответил. Любое слово сейчас было бы фальшивым или опасным. Молчание стало единственным возможным ответом на увиденное, которое уже нельзя было забыть.

Машина плавно тронулась. За окнами проплывали сектора лагеря, изгороди, башни, флажки с эмблемами. Затем – степь: пустая, неподвижная, выжженная не солнцем – временем. За ней началась дорога, такая же ровная и немая, как всё, что они оставили позади.

В салоне стояла плотная, тяжёлая тишина – не успокаивающая, а такая, в которой оседает пережитое. Алина смотрела в окно пустым взглядом, будто стекло перестало быть прозрачным, отражая то, что она не хотела вспоминать. Андрей смотрел в планшет, но не на экран. Аркадий сидел неподвижно, будто отрешившись от гравитации.

Пережитое не оставило внешних следов. Ни крика, ни возражения, ни вопроса. Всё выглядело так, как должно: порядок, контроль, дисциплина. Но внутри каждого из них что—то изменилось навсегда.

Это не описать словами, но чувствовалось в мышцах, в дыхании, в тишине внутри. Что—то сдвинулось, сломалось и умерло. Вместо него проснулось то, что раньше не имело голоса.

Глава 14

Сумерки медленно, как старая занавеска, накрывали городок, затерянный среди равнин. Здесь, неподалёку от колонии, где инспекционная группа была накануне, всё казалось одновременно временным и неподвижным. Свет фар случайных машин едва пробивался сквозь стёкла, растворяясь в густом воздухе вечера. Гостиница, выделенная администрацией, стояла особняком, окружённая кованым забором и тревожной тишиной. Чрезмерная ровность стен и стерильная чистота окон придавали зданию неестественность, словно реальность здесь тщательно отредактировали, сделав безопасность иллюзорной.

На ресепшене их встретила девушка в униформе – неподвижная и стерильная, как всё вокруг. Не поднимая глаз, она протянула карточки номеров, словно манекен, случайно попавший среди живых. Её механическое «просьба расписаться» утонуло в гуле вентиляции. Андрей поблагодарил машинально, не отрывая взгляда от стойки. Алина промолчала, будто слова давно застряли в её горле, а дрожащие пальцы выдали тревогу, когда она взяла ключ.

В номерах пахло новым деревом и хлоркой, а стерильность помещения вызывала головную боль. Каждый звук словно поглощался стенами, оставляя ощущение стерильной зоны ожидания, где люди существовали формально, по инструкции. Андрей, ничего не сказав, отправился в соседнюю комнату, бросив напоследок взгляд, полный усталости и молчаливого понимания, что теперь каждый остаётся один.

В углу комнаты на полу лежала пепельница, свидетельствуя, что кто—то здесь был раньше – или же гостиница имитировала следы жизни, словно музей в мёртвом городе.

Алина стояла у окна, глядя на улицу с редкими прохожими и фонарями, расплывающимися в лужах. Она резко закурила, словно этим жестом пыталась освободиться от всей накопившейся усталости. Дым поднимался медленной спиралью, растворяясь прежде, чем достиг потолка. Свет отражался в её глазах тускло и сдавленно. Она втянула дым, выдохнула и негромко произнесла, не поворачиваясь:

– Я не могу больше – ни дня, ни часа. Всё внутри надорвалось.

Наступившая пауза казалась не тишиной, а откровением – тяжёлым и полным, не нуждающимся в оправданиях.

Аркадий сидел на кровати, сжав руки не от холода, а от услышанной правды, обнажённой и неизбежной. Слова Алины были не отказом, а последней честностью, знакомой ему по себе. Он молчал не из вежливости, а из трепета перед истиной, которую нельзя было перекричать.

Девушка затушила сигарету в стеклянной пепельнице, но её рука дрогнула, и пепел лёг неровной полоской на край стола, словно мелкое обугленное свидетельство её внутреннего волнения. Она впервые за день посмотрела на Аркадия прямо, без телевизионной камеры во взгляде и лжи на лице.

Сегодня, в случайных разговорах и долгих переездах, они негласно перешли на «ты», словно отказ от формальностей стал шагом навстречу не только друг другу, но и себе.

– Я не могу больше притворяться – ни в эфире, ни перед собой, – продолжила она, и голос её слегка дрогнул. – Всё, что я говорю в этих лагерях – ложь, настоящий яд, который я впрыскиваю в живое тело системы. И самое страшное, что тело всё ещё шевелится, не замечая отравления. Понимаешь?

Аркадий кивнул, показывая не согласие, а знание той же боли.

– Меня изнасиловали. Тогда, у выхода из телецентра. Это случилось внезапно, как обрыв сигнала. Они знали, кто я, ждали. Просто подошли, улыбнулись и сказали: «Теперь ты такая же, как все». Они не били меня, не рвали одежду. Всё происходило холодно и механически, словно насилие было прописано в официальном протоколе. Я кричала, звала на помощь, но голос тонул в равнодушии улицы. Один за другим они входили в меня размеренно и спокойно, будто выполняли обычную работу. Я ощущала чужое дыхание, запахи, тяжесть тел и понимала, что стала не человеком, а предметом. Прохожие останавливались: одни снимали происходящее на телефон, другие просто смотрели, не моргая. Несколько коллег с телецентра стояли поодаль – я узнавала их лица, помнила их имена, слышала прежде их смех в курилке. Никто не подошёл, никто не вмешался. Лица были пустыми, стеклянными – такими же, какие бывают у людей, увидевших пожар и боящихся намочить обувь.

Я сопротивлялась до последнего, но с каждым криком всё отчётливее понимала: спасения не будет. Молчаливое согласие охватывало всех вокруг. Всё это происходило прямо перед входом в телецентр, где несколькими минутами ранее я вела эфир, посвящённый новому закону. Тогда я зачитывала по суфлёру заранее утверждённые фразы, выученные до автоматизма. Теперь я – лицо системы – валялась на грязном асфальте, раздавленная, обнажённая и испачканная предательством тех, кто просто стоял и смотрел. Их бездействие было не от бессилия – они просто не хотели.

Потом насильники ушли, не оглядываясь, словно ничего не произошло. Я осталась лежать на холодном асфальте, ощущая себя мусором, который никому не нужен.

Спустя двадцать минут я уже звонила адвокату. За двенадцать часов мы оформили фиктивный брак – официально, без лишних слов, с незнакомым «женихом». Подписи, штампы – формальность, защищающая от полного распада. Я едва помню, как оказалась в загсе: двигалась механически, ведомая страхом. Лица регистраторов слились в одно безликое пятно – ни глаз, ни голосов, только формальные жесты. Передо мной