СФСР - Алексей Небоходов

Мурашки, покрывавшие её тело от холода, теперь не исчезали, а будто закрепились в коже – как метка, как последняя физиологическая реакция живого организма, в котором душа уже прячется глубже. Напряжение проступало в бёдрах, в пальцах на подвесах, в вытянутой шее – словно она удерживала себя не для того, чтобы не упасть, а чтобы не исчезнуть совсем. Её худое тело слабо содрогалось от толчков, и едва заметно подрагивала маленькая грудь, на которой от холода и унижения оставались твёрдые, натянутые соски. Движение было почти незаметным, но в нём заключалась вся бессмысленность происходящего: физическая реакция на то, чего душа отвергалась полностью.

Его движения не были безразличными – в них чувствовалась тяжёлая сосредоточенность, с которой действуют люди, получающие удовольствие не от тела, а от самого факта власти. Он двигался с садистской методичностью, будто хотел выжать из каждой секунды не удовольствие, а подтверждение: «я могу». На его лице читалось наслаждение не плотью, а тем, как безнаказанно можно уничтожать достоинство другого человека. Всё, что происходило, не выглядело спонтанным – это был ритуал, глубоко встроенный в культуру болезни, где насилие стало привычкой, а привычка – основой структуры. Этот ротозей не был исключением. Мужчина был отражением общества, которое сделало такое поведение частью нормы.

Девушка не сопротивлялась. Её тело просто жило отдельно от неё, подчиняясь внешнему ритму. А внутри нее похоже не было ничего, кроме одной тихой, длинной мысли: "Снова".

Её тело вздрогнуло. Не резко – как будто внутри сорвался тяжёлый замок. Вместо крика – новое уставшее хныкание, негромкое, будто выдох в подушку. Не от боли – от исчерпанности. От того, что снова. Слёзы полились быстрее, длинными, вязкими струйками, неуместно спокойными. Дыхание сбилось, грудь поднималась неуверенно, с усилием. Напряжение прошло по телу волной – от ступней до плеч. Мурашки не исчезли. Они теперь были не от холода – от отвращения к происходящему, к себе, к нему, к этому месту, где всё происходящее считалось нормой.

Он двигался как будто в полусне, погружённый в свой ритм. Она больше не хныкала – будто и этот звук внутри иссяк. Только лицо её оставалось живым. И в этом была настоящая пытка – не столько в прикосновениях, сколько в сознании, что это происходит. Это происходило прямо сейчас, вновь и вновь, на глазах у всех, среди равнодушных лиц и камер наблюдения. И никто – ни охрана, ни прохожие, ни система – не произнёс ни слова, потому что молчание здесь давно стало единственным языком власти.

Когда он закончил, отстранился не сразу. Стоял, нависая над ней, тяжело дыша, и в какой—то момент издал короткий, рваный, почти животный стон – хриплый и мерзкий, как последний звук сломанного механизма, не от боли и не от наслаждения, а от внутреннего разрядившегося напряжения, похожего на срыв. Затем застегнул брюки, провёл рукой по волосам и собирался уйти.

В этот момент девушка подняла голову. В глазах ещё стояли слёзы, но она уже не плакала – словно выплакала всё, и теперь слёзы не уходили, оставляя на щеках тёмные дорожки. Впервые её лицо ожило: не страхом, не болью – чистым, осознанным презрением. Глаза блеснули, губы дрогнули, и, собрав остаток сил, резким движением, как выдохом, она плюнула ему в лицо. Чтобы напомнить, что даже здесь она может презирать.

Плевок попал точно – в щёку, скатился к подбородку, капнул на воротник.

Мужчина отпрянул, словно от удара, лицо исказилось от неожиданности и унижения. Он быстро вытер щёку ладонью, тяжело задышал и вдруг истерично взвизгнул:

– Охрана! На меня напали! Охрана!

Двое мужчин в чёрных куртках появились мгновенно, уже с плетьми в руках, словно ожидали сигнала. Команды не требовалось – охранники действовали рефлекторно. Один встал за женщиной, другой сбоку, и удары посыпались сразу, без разбора и расчёта. Плети секли воздух и кожу – грудь, живот, плечи, шею. Они били не за поступок, а за дерзость – за остатки человеческого в ней.

Она не просила пощады – не потому, что была готова терпеть, а потому что знала: просить бессмысленно. Её лицо, несмотря на боль, оставалось поднятым – не от гордости, от принципа. Единственный способ не исчезнуть окончательно.

Крики стихали медленно, плети продолжали работу ровно, механично. Но смотреть уже было не на что. Даже мужчина, вызвавший охрану, отошёл к краю площади и стоял, сжав кулаки, будто сам не понял, чего добился. На его лице теперь была лишь досада.

Грищенко вернул себе деловую учтивость и приблизился, словно вспомнил о делегации только сейчас.

– К сожалению, подобные инциденты иногда случаются. Человеческий фактор, – спокойно произнёс он, разводя руками с безупречным маникюром.

– Как вы определяете границы допустимого в таких случаях? – голос Красниковой звучал ровно и тихо, словно вопрос был случайным.

– Есть протоколы, – кивнул Грищенко. – Стандарты сопровождения, регламент взаимодействия, инструкция по подавлению. Все меры воздействия фиксируются автоматически и вручную как доказательная база.

– Но, если женщина плюёт, как сейчас – это нападение?

Грищенко слегка усмехнулся, уголки глаз обозначились складками:

– В рамках поведенческой коррекции – да. Любое отклонение считается нарушением.

– Даже если оно не опасно?

Он задержал на ней взгляд, будто впервые увидел:

– Всё, что нарушает атмосферу подчинения, – угроза. Именно так начинаются сбои, а сбой опаснее любого сопротивления.

Андрей стоял рядом молча, камера работала. На экране планшета ровно светилась таблица с параметрами: дата, время, локация, статус. Лицо Андрея ничего не выражало – застывшая маска, стеклянный взгляд внутрь себя. Жестокость превращалась в таблицы, цифры, фиксацию. Никаких слов или суждений – он был частью холодного алгоритма, словно другого происходящего просто не существовало.

– Вы фиксируете все инциденты? – спросила Красникова.

– Только те, что подлежат отчётности. Остальное фильтруется.

– Кем?

Пауза была короткой, но ощутимой.

– Программой и… нами. В зависимости от контекста.

Их взгляды пересеклись на секунду. Он понял, что сказал лишнее. Алина поняла, что услышала достаточно.

Площадь позора осталась выжженным пятном в памяти. Женщина на последней плахе больше не дёргалась. Охранники не убирали плети – в этом не было необходимости. Они держали их спокойно, буднично, как естественную часть порядка, всегда готовые применить снова. Один из охранников уже закуривал, выпуская первую затяжку так, будто сцена насилия была лишь частью усталого дежурства.

Группа возвращалась по дорожке молча. Воздух был вязким, глухим, словно впитал в себя всё, что случилось на площади. Асфальт под ногами казался бесшумным – земля не хотела передавать дальше ни звука. Грищенко продолжал экскурсию, описывая блок