СФСР - Алексей Небоходов

– В этих условиях каждая женщина восстанавливает свою ценность для общества. Наше государство не наказывает – оно возвращает к жизни.

Аркадий задержался у одного из проходов, погружённых в полутень. Из тени выглянула девушка, их взгляды встретились. У неё дрожала губа. Она не просила, только смотрела, долго, безжизненно, как пустая оболочка с осадком жизни.

Андрей, притворяясь, что проверяет стабилизатор, незаметно приподнял вторую камеру. Её объектив был почти скрыт на ремне. Он быстро снимал: руки, запястья, угол с потемневшей плиткой. Его движения казались техническими, но глаза искали кадры, которые нельзя будет опровергнуть.

Грищенко открыл следующую дверь. В комнате четыре койки: женщины стояли у стен, опустив руки, лица напряжены. На стене висела доска с надписями от руки: «Послушная – значит живая», «Улыбайся – тебя видят». Под доской стояла швабра, на ней засохшие волокна чего—то красного.

– Это комната отдыха, – сказал директор. – Мы поощряем личное пространство. Женщины могут читать или слушать музыку, если заслужили. За хорошее поведение разрешён час сна без фиксирующего ремня.

Красникова приблизила объектив к лицу одной из женщин. Та сразу изобразила автоматическую улыбку – одобрительную, но без радости. У неё не хватало зуба, и эта пустота в улыбке усиливала неестественность сцены.

Андрей отстал, открыл планшет и отправил два зашифрованных снимка в буфер.

Аркадий сохранял внешнее равнодушие, не вступая в разговор. Он замечал трещины в плитке, слишком аккуратно развешанные полотенца, одинаковые размеры одежды. Всё было частью системы, но система не могла скрыть слабых мест. Именно эти детали он запоминал, составляя в уме карту внутренних изъянов идеально настроенной машины.

Грищенко обернулся:

– Хотите пообщаться с кем—то из женщин?

– Позже, – ответил Аркадий, – когда закончим с основными зонами.

– Конечно, – кивнул директор. – Мы открыты для любого взаимодействия. Прозрачность – наш приоритет.

Группа продолжила движение по коридору, постепенно сужающемуся, с опускающимся потолком, усиливающим чувство клаустрофобии. Освещение стало тусклым, редкие лампы мигали, бросая тени на решётки, закрытые пластиковыми панелями, не предназначенными для того, чтобы показывать их содержимое.

– Это временная секция. Здесь женщины ожидают завершения проверки личности и статуса. Иногда они поступают без документов или информация повреждена – тогда требуется дополнительная калибровка.

Из—за панели доносилось учащённое дыхание – резкое, прерывистое, словно от испуганного, измученного существа. Тишину прорывал низкий хрип, переходящий в кашель, пугающе нелюдской.

Красникова переключилась на нейтральный тон:

– Здесь обеспечивается максимальная безопасность для всех. Применяются только временные меры, одобренные Комитетом нравственной интеграции.

Грищенко продолжал, будто ничего не слышал:

– Мы стремимся к балансу контроля и доверия. Слишком мягко – хаос. Слишком жёстко – теряем эффективность. Нами найдена идеальная формула.

Аркадий шёл молча, запоминая каждую деталь: количество дверей, таблички или их отсутствие, старые пятна на стенах, перекос рамы, нерегулярное моргание света. Эти мелочи складывались в цепочку – ту, что рассказывала правду в обход официальной экскурсии.

Группа пересекла узкий пролёт и вошла через тяжёлую металлическую дверь в последний зал – просторное помещение с бетонными стенами и редкими вентиляционными отверстиями под потолком.

– Перед вами блок «Б», – сообщил Грищенко. – Здесь женщины, завершившие адаптационный курс и готовые к распределению. Промышленный сектор, семейное обслуживание, сопровождение госслужащих – согласно профилю и потребностям системы.

Вдоль стены сидели женщины. Прямой взгляд, одинаковые причёски, одинаковый блеск губ. Улыбки – механические.

– Хотите задать вопросы? – вежливо предложил директор.

– Нет, – коротко ответил Аркадий. – Я всё вижу.

Экскурсия шла строго по утверждённому маршруту. Директор уверенно вёл, Красникова снимала репортаж с точностью автомата, а Аркадий, сохраняя внешнее спокойствие, внимательно следил не только за кадром, но и за тем, что в кадр не попадало. Камера фиксировала лица, таблички, инструкции – всё выглядело идеально.

Всё шло гладко, пока объектив случайно не выхватил то, чего не должно было быть в сценарии.

В углу под раковиной, между ведром и пустой бутылкой, сидела девушка – обнажённая до пояса, прикрытая согнутыми коленями. Слипшиеся волосы, лицо скрыто, плечи вздрагивали в беззвучных рыданиях. Она, казалось, не замечала камеру, а если заметила, то уже не придавала этому значения.

Кадр длился меньше секунды, но его было достаточно, чтобы всё стало ясно. Андрей не остановил съёмку, лишь слегка отвёл объектив. Момент зафиксирован – и уже не мог быть проигнорирован.

Грищенко уловил заминку и, не задавая вопросов, сбавил шаг, поправляя форму с деланным спокойствием человека, привыкшего маскировать паузу нейтральным жестом.

– Переходим к следующей локации, – произнёс он подчеркнуто вежливо. – Нам предстоит показать всё, без исключений и без прикрас.

В голосе звучала не просьба и не формальность – лишь неотвратимость распоряжения, не предполагающего возражений.

После короткой заминки группу быстро вывели из блока. Лица охранников напряглись, исчезли полуулыбки, движения стали резче и требовательнее. Один сотрудник без объяснений забрал планшет Андрея, якобы для уточнения маршрута, другой попросил отключить камеру «из—за возможных помех на солнце».

Группа двинулась за директором по дорожке, асфальт ощутимо изменил текстуру – стал шероховатым и тяжёлым под ногами. Вокруг лежал серый песок, изредка пробивалась сухая трава. За забором простиралась беспредметная равнина, а над ней – странно высокое, пустое небо, равнодушно наблюдавшее за происходящим внизу.

Грищенко заговорил медленно, почти церемониально:

– Мы приближаемся к площади дисциплинарной коррекции – ключевому элементу системы воспитания. Это место наглядно демонстрирует ответственность. Прозрачность – тоже форма заботы.

За поворотом открылось пространство: площадка, выложенная каменной плиткой, окружённая высоким забором, без единого укрытия и защиты от солнца. По периметру – камеры, направленные в центр.

Посреди площадки – деревянные столбы с металлическими креплениями, без театральности казни, но с мрачным осознанием жестокости. Это было место не для казней, а для демонстративного подчинения.

К столбам крепились женщины, полностью обнажённые, каждая воплощала отдельную степень унижения. У первой стояла крепкая, сильная женщина лет тридцати с жилистыми мускулами и грубо затянутыми волосами. Тело покрывали рубцы и свежие ссадины. Она держалась прямо, приподняв подбородок, но взгляд её был выжженным и пустым, лишённым страха и вызова. Вторая – худая, почти подросток с короткими светлыми волосами – дрожала, прижимаясь к столбу. Третья – зрелая, с крупными бёдрами и дряблой грудью – выглядела опустошённой, кожа была серой, рот приоткрыт в беззвучном стоне. Последняя, низенькая, с круглым животом, возможно беременная, стояла с закрытыми глазами и неподвижным лицом—маской.

Некоторые женщины опускали головы, избегая взглядов, другие, наоборот, смотрели вверх, словно искали ответы в пустоте неба. На их телах виднелись синяки, следы ремней и отпечатки пальцев. Кто—то беззвучно шептал, едва шевеля губами, остальные молчали, и это молчание звенело глухо, словно крик.

Над площадью висел тихий, но навязчивый гул, похожий на работу старого