СФСР - Алексей Небоходов

– Мы не используем имена – только метки. Сообщения проходят ручную проверку, ответы приходят с задержкой или искажением – это дополнительная защита. Нас учили понимать смысл по структуре, а не словам. Никто не доверяет экрану, только системе.

Аркадий наклонился ближе, разглядывая короткое аудиосообщение: четыре слова и последующая тишина. Следом – зашифрованный файл, состоящий из цифр и пустот.

– А если перехват? – спросил он.

Андрей чуть усмехнулся, без радости:

– Перехваченные данные бесполезны. Мы используем не просто шифры, а язык пустоты. То, что ты видишь, не передаёт напрямую данных, лишь сигналы и тени. Это язык отсутствия, он создаёт доверие без прямой связи.

Экран погас, комнату снова заполнил слабый свет из окна. Аркадий ощущал, будто стал частью чего—то большого и невидимого, словно это здание держалось на плечах системы, о которой шла речь.

– У вас армия? – спросил он осторожно.

– Нет. У нас люди, – ответил Андрей. – Каждый по отдельности ничто. Но вместе мы – структура. Построена она не на идеологии, а на последнем, что осталось.

Аркадий долго подбирал слова. Внутри смешивались страх и гордость от причастности к чему—то важному.

– Всё это… – начал он и замолчал.

– Всё это – единственное человеческое, что ещё осталось, – сказал Андрей тихо. – Всё остальное давно стало частью системы. Наша сеть – последняя попытка сохранить себя. Быть человеком – значит помнить себя, даже когда вокруг требуют забвения. Сохранить себя – это всё, что осталось возможным.

Наступила тишина, наполненная не отступлением, а осознанным выбором. Тишина решимости – тихой, но несокрушимой.

Северный просёлок, ведущий к лагерю №11, был безжизненным и прямым, как выстрел. Асфальт выглядел чуждым в этой пустынной равнине. У горизонта проступала полоса одноэтажных корпусов – прямоугольных, без намёка на симметрию или милосердие. Лагерь не прятался: его существование стало настолько привычным, что не вызывало вопросов. Он стоял открыто – принятая догма, с которой давно смирились.

Когда электромобиль медленно свернул на территорию, колёса мягко затрещали по гравию. У ворот стоял сухощавый человек в серой форме, с бритым затылком и напряжённым лицом. Он не двинулся навстречу, а лишь чуть отступил, давая понять, что их ждали – без радости.

Внутри лагеря всё было неестественно чисто: дорожки вымыты, стены побелены, таблички подписаны аккуратно, словно формулы.

Воздух был плотным, с привкусом известки и дешёвого дезинфектанта. Звуки – скрип дверей, шаги по плитке, команды – были отчётливыми до боли, будто пространство намеренно не скрывало ничего.

Начальник лагеря, с лицом, привыкшим командовать подчинёнными, шагнул навстречу с напряжённой вежливостью, выдававшей желание поскорее завершить встречу. Говорил он правильно и ровно, как по выученному сценарию.

Красникова шла чуть впереди. Её костюм сидел безупречно, жесты были сдержанными, лицо – сосредоточенным. Камера следовала за ней, как тень, подбирая нужные ракурсы. Репортаж начался сразу, когда начальник повёл гостей к административному блоку. Она задавала вопросы – чёткие, нейтральные, идеально подходящие для государственного эфира. Ни один мускул не выдавал её настоящих эмоций. Каждое слово звучало отточенно, словно реплика в спектакле.

Андрей держался позади, создавая видимость, что слегка отстаёт. Камера висела низко, почти касаясь бедра, а в руках был планшет, на котором он якобы сверял маршрут съёмки. Он не говорил – его работа начиналась, когда разговоры стихали.

Медицинский блок был стерилен до неестественности, с едва заметным запахом фенола. Стены выглядели свежевыкрашенными, бинты лежали на полках, как музейные экспонаты. Начальник говорил о «регулярных обследованиях» и «добровольных процедурах». Красникова кивала, камера продолжала снимать, а Андрей, якобы подбирая ракурс, незаметно прикрепил под умывальником маленькую капсулу, сохраняя невозмутимость.

Следующим стал «дисциплинарный отсек». Здесь пахло сыростью и металлом. Камеры наблюдения были направлены в потолок: то, что происходило на полу, официально фиксировать не требовалось. Андрей остановился у батареи, вытер руки салфеткой и незаметно приклеил вторую капсулу под металлическую пластину. Всё делалось плавно, под комментарии Красниковой о «прозрачности условий».

Женщины, встреченные на пути, были с пустыми лицами – без страха, без надежды, как вырванные страницы из книги. Кто—то взглянул мельком, кто—то не поднял глаз вовсе. Слова начальника о порядке звучали фоном, никого не касаясь.

Их вели маршрутом, который должен был доказать правильность системы. Однако напряжение ощущалось в каждом движении. Дежурные стояли навытяжку, но глаза бегали. Никто точно не знал, какие углы просматривают камеры, и кто следит за мониторами. Эта неизвестность делала каждый шаг одновременно показательным и подозрительным.

Андрей направился в прачечную для технического обзора. Красникова чуть громче заговорила, отвлекая внимание. Прачечная, по слухам, была местом самых жестоких наказаний. Камер там не было, только плесень и запах резины. Именно отсюда женщины возвращались изменившимися. Андрей знал, куда поместить капсулу – к левой стороне вентиляционной решётки.

Когда они вышли наружу, сумерки покрывали стены лагеря красноватым оттенком, сгущая воздух. Реальность здесь менялась в зависимости от взгляда: внешне заявленный «контроль и стабильность» изнутри ощущался как отточенное удушье.

Красникова уверенно говорила о дисциплине, подчёркивая соблюдение регламентов, а начальник сохранял на лице отработанную улыбку. Камера фиксировала каждый жест, подавая картинку с официально одобренного ракурса. Внешне всё казалось безупречным – настолько, что в этой безупречности явно проступала тщательно скрываемая ложь.

Только Андрей, убирая планшет в сумку, знал, что внутри этих стен появилось нечто настоящее: взгляд, которому не позволят забыть увиденное, слух, способный фиксировать даже то, что никогда не прозвучит в эфире, и смысл – слишком опасный, чтобы произносить его вслух, особенно там, где реальность должна оставаться одобренной.

Слева от административного корпуса стояло неприметное кирпичное здание без табличек и окон. Его стены были покрыты потёками дождя и сажей, а тяжёлая металлическая дверь почти сливалась с фасадом. Охраны и знаков не было – будто само место избегало существования.

Андрей не собирался заходить внутрь, но короткий путь к технической мастерской вывел его именно сюда. Он толкнул дверь, не ожидая сопротивления. Она мягко поддалась, словно давно перестала кого—то останавливать.

Внутри пахло слабой кислотой и чем—то липким, въедающимся в кожу. Света не было. У потолка тускло мигал диод, отражаясь в кафеле грязным, предсмертным бликом. Помещение походило на пустой больничный коридор, но тишина здесь была иной: шорох и приглушённый хрип казались голосами, застрявшими на границе слышимости. Затем шорох стал отчётливым: короткая команда, смех и шум, от которого всё сжалось внутри.

Андрей замер не от осознания, а от ощущения опасности. Он прижался к стене, дождался, пока