СФСР - Алексей Небоходов

Ворота открылись с металлическим скрежетом, неохотно, будто сопротивлялись собственному назначению. Встречающий не был похож на предыдущих: уверенный, крепкий, без лишней вежливости. Он говорил прямо и деловито, без заученных фраз и лести:

– Здесь всё просто: дисциплина, труд, восстановление. И медицинское сопровождение, конечно. Вы ведь за этим приехали?

Красникова кивнула, чуть дольше обычного глядя на него, словно проверяла, где именно в его лице кончается человеческое. Она включила микрофон, начав репортаж в привычном темпе – с приветствия и описания лагеря, но голос её слегка изменился: паузы стали длиннее, интонации – тоньше, официальная лояльность сменилась едва заметной иронией.

– Как вы видите, дисциплина здесь – не просто слово, – произнесла она, направляя камеру на женщин, неподвижно стоявших под холодным дождём. – Это даже не контроль, это почти философия.

Начальник не возразил. Казалось, он наслаждался демонстрацией силы. Женщины были частью экспозиции: с выбритыми висками, в серой униформе и с браслетами, на которых светились номера. Их взгляды были пустыми, будто выжженными изнутри.

Андрей шёл последним, чуть медленнее, держа в голове заранее изученный план лагеря: коридоры, вспомогательные ходы и технические помещения. Его целью был лабораторный блок, проходивший в отчётах как «расширенная медицинская практика». Там проводились процедуры, не подходившие даже под расплывчатое понятие «коррекции». Под предлогом проверки сигнала он спокойно отделился от группы, уверенный, что за ним не следят.

Здание лаборатории отличалось от остальных – новое, стерильно чистое, с глянцевой плиткой и аккуратной вывеской: «Центр психофизической коррекции». Внутри пахло хлором и пластиком. Приёмная была пуста. Андрей прошёл по коридору, свернул к боковому входу и замер.

За стеклянной перегородкой находилось основное помещение. Там стояли кресла, похожие на стоматологические. В них сидели женщины с зафиксированными руками и ногами. Не пациенты – испытуемые. Вокруг были люди в халатах – мужчины и женщины.

Голоса звучали тихо, команды отдавались вполголоса. Люди нажимали кнопки, вводили данные, измеряли показатели. Всё выглядело рутинно, как обычная медицинская практика.

Но ритуал был другим.

На женщин надевали устройства: плотные ремни с изоляторами, металлические фиксаторы, полупрозрачные шлемы с датчиками на висках и затылке. Электроды покрывали ключевые зоны тела, превращая мышцы в измерительные приборы. На экранах мигали диаграммы: динамика возбудимости, отклонения от нормативов, отклик на речевые сигналы. Врач неспешно проходил мимо кресел, бросая взгляд на диаграмму с пометкой: «Органическая реакция на фразовые стимулы». Его взгляд был холодным и равнодушным, как у наблюдателя лабораторного опыта.

Крика не было – только учащённое дыхание, редкие вздрагивания век или губ. Некоторые застывали неподвижно, стараясь не дать системе ни единого лишнего импульса. Попытки отвернуться или закрыть глаза немедленно отмечались нейросетью как «нарушение отклика». Всё фиксировалось на камеры в потолке, стенах и креслах. Но Андрей установил собственную камеру в вентиляционной решётке, чтобы записывать то, чего не видели официальные объективы: лица наблюдателей, взгляды, жесты, не предназначенные для посторонних глаз.

За зеркальной стеной в другой комнате двое мужчин в форме следили за происходящим. Они по очереди входили, давали короткие указания и выходили. Один из них положил таблетку женщине на язык и подождал, пока она проглотит. Через минуту её тело обмякло, и всё начиналось снова. Она смотрела вверх, не моргая.

На стекле была только надпись: «Стабилизационная процедура. Серия 8». Никаких имён – лишь безличные коды.

Алина тем временем беседовала с начальником лагеря.

– В чём суть корректирующей терапии? Каков уровень добровольного участия?

– Женщины получают шанс восстановиться, научиться самоконтролю. Мы предоставляем инструменты, методики и врачебный надзор. Всё строго в рамках этики.

– Спасибо, – тихо сказала она.

Андрей покинул лабораторию другим путём. Он молчал, но, вновь присоединившись к группе, почувствовал внутри абсолютную ясность. Теперь у них были не просто догадки и чьи—то мнения, а неопровержимые записи – объективные, точные и без эмоций. Не обвинения, а факты, подтверждённые камерой и системой. Реальность, которую уже нельзя игнорировать.

Проверка подходила к концу. Аркадий задержался возле стены со схемой лагеря, будто изучал её. Начальник, уставший притворяться гостеприимным, приблизился – именно тогда Ладогин спокойно, почти снисходительно спросил:

– Скажите, почему в блоке «С» нет камер? Мы заметили, что часть помещений не фиксируется системой наблюдения. Технический сбой?

Фраза прозвучала коротко, но ясно, не позволяя уклониться. Пауза затянулась чуть дольше, чем позволяли правила вежливости. Начальник прищурился и слегка кашлянул, его лицо на мгновение утратило уверенность:

– Эти участки не требуют постоянного контроля. Там технические службы, вспомогательные помещения. Видеонаблюдение не везде необходимо.

Аркадий слегка наклонил голову, словно соглашаясь, и тут же продолжил:

– Тогда почему в журнале перемещений сотрудников зафиксированы девять посещений блока «С» после отбоя? Это стандартная практика?

Тишина стала плотной. Начальник медленно повернул голову, словно вслушиваясь во что—то за пределами разговора. В его взгляде появилась сдерживаемая тревога.

Красникова, уловив момент, вмешалась с едва заметной иронией:

– Думаю, нашим зрителям будет крайне интересно узнать, чем занимаются сотрудники лагеря в «вспомогательных помещениях» по ночам. Уж не расширенные ли процедуры адаптации?

Тишина в комнате стала плотной, почти материальной. Чиновник у двери нервно поправил бейдж. Начальник лагеря выдавил улыбку:

– Всё, что происходит на территории, соответствует регламенту. Можем предоставить данные по запросу вышестоящих инстанций.

Аркадий вопросов больше не задавал. Всё уже прозвучало и было услышано. Маски слегка съехали, хотя никто не осмелился их снять окончательно. Он взглянул на Красникову, заметив в её глазах мимолётное понимание. Она развернулась к камере и бодро, почти весело завершила репортаж:

– Благодарим руководство лагеря №4 за открытость и возможность объективной инспекции. Стандарты соблюдаются, атмосфера рабочая, персонал вежлив и внимателен. Спасибо за гостеприимство!

Камера погасла, плечи расправились, маски вернулись на лица. Обменялись пожеланиями доброго вечера и успешной недели.

Автомобиль медленно покидал лагерь, будто опасаясь потревожить землю даже касанием шин. Внутри царила не напряжённая, а тяжёлая, осмысленная тишина, наполненная чужими криками, просочившимися сквозь бетон. Никто не говорил – пространство машины стало замкнутым сосудом, заполненным болью, которую нельзя вытеснить словами.

Андрей смотрел в окно, держа на коленях планшет. Его голос прозвучал ровно, сдержанно, с едва заметным напряжением:

– Всё удалось передать. Файлы ушли по закрытому каналу. Это нельзя замолчать, даже если захотят.

Никто не ответил сразу. Дорога впереди казалась бесконечной – не потому, что была длинной, а потому что начиналась от того, от чего нельзя было отмыться. В стекле Аркадий заметил отражение своих глаз и едва узнал их.

Трое молчали, понимая, что любые слова теперь слишком слабы по сравнению с тем, что осталось за воротами лагеря №4.

Вечер в отеле прошёл в тишине. Не в привычной гостиничной, мягкой и равнодушной, а в