Слезы небожителей - Эйси Джей Миллс

Ознакомительный фрагментботинки. Ступни побелели от плотно завязанной обуви, а выступающие вены пульсировали и напоминали обвивших ногу синих змеек. Наконец пальцы почувствовали долгожданную свободу от кожаной тюрьмы, а следом за ботинками Леон скинул на пол хлопковую рубашку и брюки из темного твида, которые пару недель назад для него раздобыла миссис Биккель у сына своей хорошей знакомой. Ему они были уже не впору, а вот Леону пришлись по размеру, пусть и были слегка потерты на швах. Стянув последнее, что на нем осталось – короткие кальсоны и сорочку, – Леон положил вещи в ведро, в котором миссис Биккель приносила воду, и залез в ванну. Когда юноша откинул голову на холодный чугун, с его губ сорвался довольный стон. Кожу приятно защипало от теплой воды, а изнывающие от постоянной работы мышцы наконец расслабились. Напряжение отпустило его разум, и он позволил себе прикрыть глаза.

Миссис Биккель охнула, поднимая с пола ведро, и тихо унесла в смежную комнату, аккуратно прикрыв дверь. Такая осторожность скорее была выработанной привычкой, чем проявлением внимания. Старшие работники, служившие еще прежней хозяйке и ее семье, сохранили привычку передвигаться почти бесшумно, а приближение кого-либо чувствовали еще до того, как тот появится на виду, так как покойная леди Аверлин нередко раздражалась, когда ее отвлекал от работы внезапный шум.

Тишина обволокла стены, и только покачивающаяся водная гладь шла волнами и ударялась о бледное тощее тело Леона с характерным глухим звуком. Это успокаивало. Он утопал в удушающем паре и терялся в размякших мыслях, а запах мыльной пены – резкий и сильный – возвращал его утомленное сознание обратно. Он растер кожу докрасна, настолько ему было ненавистно ощущение грязи на ней. Леона нельзя было назвать брезгливым человеком – если причина была достаточно обоснованной, то он без возражений даже в сточную канаву нырнет, а вот ходить со слоем городской сажи и пыли в нынешних реалиях казалось ему непозволительным.

Миссис Биккель вернулась в комнату с ведром горячей воды и застала его в момент третьего прохода пеньковой мочалки по плечам. На них уже и белого следа не было – сплошь краснота.

– Что ж ты делаешь, глупое дитя! Ты же так себя до костей протрешь! – воскликнула она.

Женщина поставила ведро на пол и тут же отобрала у Леона мочалку.

– Видит Бог, всему тебя учить еще надо! – С тяжелым вздохом она присела у изголовья ванны на маленький деревянный табурет и стала осторожно выводить мочалкой круги на его спине.

Женщина так увлеклась, что даже не заметила, как уже выпустила из рук мочалку и стала намыливать пряди русых волос, напевая один и тот же повторяющийся мотив. Ее тихий голос убаюкивал Леона.

«Как раньше…»

Он вспомнил, что когда-то она напевала эту незамысловатую песенку, подготавливая ко сну шестилетнего мальчишку – сына близких друзей семьи Аверлин – с буйным нравом и неисчерпаемой энергией. Миссис Биккель была немкой из небогатой семьи, оттого и знала только легенды да старые песни, которые ей самой в детстве рассказывала мать. Иногда перед сном кухарка, чтобы усыпить непутевых маленьких гостей, собирала тех в гостиной около камина и рассказывала сказки. Кто знает, может, некоторые она сама выдумала – никто ведь не проверял. А как раньше она пела… Конечно, сейчас ее голос уже понизился и охрип, но те песни, что она распевала тогда, до сих пор звучали подобно меду на губах. Леон и Вик были тогда ребятней, а Николь и того младше, но все они помнили мгновения, когда Натаниэль Аверлин – отец Николь – садился за старенькое пианино и просил миссис Биккель подпеть, а позже и дети и взрослые уже завывали веселый мотив и устраивали пляски прямо посреди гостиной.

К сожалению, сейчас о такой забаве можно было забыть. Когда во главе семьи Аверлин встала леди Констанция, эти стены сковали строгий устав и дисциплина. «Леди должна быть примером изящности и непорочности, а джентльмен – образцом чести и порядочного воспитания» – эта фраза стала лозунгом пансиона, а преподаватели принялись заканчивать этим наставлением свои занятия.

– Тревожит тебя что-то, милый? – поинтересовалась миссис Биккель, заметив, как притих Леон. – Ты уж не увиливай, я ведь вижу, что совсем в мыслях потерялся да взглядом опустел.

– Так очевидно? – горько усмехнулся Леон и поднял глаза на миссис Биккель.

– То-то и оно, что не очевидно, – передернула плечами женщина, – но я ведь тебя еще с пеленок взращивала, кому как не мне душой чувствовать, что что-то не так? Но знаешь, когда я еще девчонкой была, мне матушка всегда говорила: «Развяжи один узелок, и сразу станет легче ношу нести, развяжи два – эта ноша упадет к твоим ногам, развяжи три – и ноша останется позади».

– Умная женщина была ваша матушка…

– Умная – это да. Но какой толк от ума, если от горячки все равно не уберег? Вроде и голова на плечах была, а всегда через себя переступала. Но я ведь это сказала не чтобы на матушкину жизнь пожаловаться…

Ее усталые морщинистые веки сузились, и взгляд сделался таким пронзительным, что тишина показалась неуютной, хотелось как можно быстрее заполнить ее хоть какой-то околесицей. Но Леон молчал. Он никогда не умел делиться тайнами, не знал, что говорить, даже если сильно хотелось. Впрочем, миссис Биккель ничего и не требовала. Она сделала вид, что не задавала этого вопроса, и продолжила свои размышления.

– Помнятся мне те дни, когда леди Аверлин привела тебя сюда. Высокий для своих лет, статный, лицо непоколебимое и характер такой, что стену подвинет, да вот только глаза как у потерянного и испуганного мальчика. Ночь была холодная, а ты стоял едва одетый, продрог до самых костей, только вязаной шалью хозяйки укрывался да прижимал к груди старую отцовскую скрипку.

Леон хорошо помнил ту ночь. Он едва узнал об одной трагичной новости, как его с ходу настигла другая – родственники не приняли его. Никому из них не было дела до оставшегося в одиночестве двенадцатилетнего ребенка, которого за глаза называли порождением дьявола. Его держали подле себя только для благородной репутации, мол, посмотрите, мы приютили сиротку, но уже через неделю они сообщили о желании отдать мальчишку в сиротский приют, видите ли, его глаза наводят дурноту на них да затмевают разум. Это ведь смешно! Но общество было склонно им поверить. И если бы не доброта и своенравие леди Катерины, гнил бы он в серых казематах и трудился на ткацком заводе до протертых кровавых пальцев или, чего хуже, чистил бы печные трубы, пока не умер бы от карциномы.

Леона вышвырнули на улицу с пожитками, что остались из родного дома. Он помнил лишь то, что просидел у ворот около получаса, обнимая плечи, чтобы было теплее, прежде чем приехал конный экипаж, и леди Аверлин впопыхах выбежала к нему. Его пальцы настолько замерзли, что женщина не смогла вырвать из них потрепанный футляр со скрипкой. Он так и ехал всю дорогу, прижимая его к груди.

Да, Леон был еще юнцом в то время, глупым и наивным. Его родители часто уезжали на раскопки, проводили ночи за исследованиями, пропадали в музее по нескольку дней подряд, но в тот раз они впервые не поставили его в известность. Наверное, только когда он оказался на пороге Пансиона белой магнолии, то понял, какой безнадежной была ситуация.