Почему Я? Часть 2 - Владимир Германович Корешков

Теперь обратимся к товарищу «намбер фри», который стоял неподалеку и размахивал ятаганом. Судя по его согбенной неуверенной позе, он не только был несколько обескуражен, но и помирать у него явного желания не было. Да и взгляд глаз, внимательно следивших за мной из-за прорезей короткого забрала, говорил о том, что он хоть сердечно уважает и любит от всей души богиню Парлолу и бога Риксола, но на встречу с ними особо не стремится.

– Не дури, паря, – крикнул я ему. – Мне не нужна твоя жизнь. Бросай свой ятаган и ступай с миром отсюда на все четыре стороны.

– Зато мне твоя нужна, урод, – вдруг окрысился он.

«Интересно, почему он назвал меня уродом? Я вот Ане нравлюсь, да и вроде как Жанне тоже, а может, даже еще кому из женского пола. Наверное, у чувака отсутствует понимание прекрасного, – успокоил я себя. – С детства вкус не привили, что тут скажешь. Бывает».

– Я убью тебя жестоко, ублюдок, – разорялся он. Причем делал это громогласно.

«Да понял я. Видимо, краями разойтись не договоримся. Ну что же, была бы честь предложена».

Он меж тем продолжил выкрикивать всякий бред, на публику работал, сволота.

– Перед тем как ты сдохнешь как собака, я вырву твое сердце, гаденыш, из твоей поганой груди и съем его у тебя на глазах.

«Бля-я-я… так ты идейный – один из этих, которые каннибализм практикуют», – озарило меня.

А чувак все не успокаивался, видимо, заводя не только себя, но и общественность.

– Потом отрублю тебе руки, ноги и твою голову. Засуну в твой вонючий хлебальник твои же крохотные яйца (а парень-то, оказывается, с фантазией, хотя насчет размера моих яиц он не прав)… Затем разбросаю все это дерьмо там за ареной, чтобы его сглодали птицы и дикие звери.

Далее из его уст посыпался такой ворох ненормативной лексики, что я, как приличный человек и представитель высокоразвитой цивилизации, повторять за ним это не вправе, причем этот матерщинник сделал упор на якобы имеющиеся у меня отклонения как в физическом плане, так и в умственном развитии. Публику он, конечно, разогрел. Она в едином порыве начала неистово скандировать его имя:

– Вей! Вей! Вей!..

– А еще я хочу, чтобы ты видел лицо того, кто отправит тебя прямиком в ад, где тебе и место.

И с этими словами он содрал с головы шлем.

«Ба-а… знакомые все лица, а я-то все гадаю, парниша, кого же ты мне так напоминаешь. Подонок Хмурый – один из тех, кто вволю наизмывался над Алтоной и ее дочерью, – и был, так сказать, идейным вдохновителем этой мерзости».

Хмурый попер в атаку буром, как танк, пытаясь во что бы то ни стало достать меня своим ятаганом и рассечь им надвое. Он был чертовски хорошим бойцом, а звериная ярость и поддержка трибун давали ему дополнительные силы. Яростные хуки на выдохе и осатанелый звон взбесившихся клинков – только эти звуки сейчас царствовали на арене.

Трибуны затаили дыхание в экзальтации, следя за поединком в предвкушении грядущей кровавой развязки, – это именно то зрелище, которое они так страстно ждали. Людская коррида – что может быть лучше? Я оборонялся. Хмурый наступал, обрушивая на меня град ударов. Хлесткий выпад. Я отбил его. Снова выпад – опять отбил и еще раз, тут же контратаковав, нанес ответный удар. Он, умело выставив щит, парировал его, и опять Хмурый в атаке, клинь-клинь – звенит сталь. Против моего одного удара он успевает сделать три, каждый из которых запросто может раскромсать мою плоть в лоскуты, как лапшерезка полосует тесто, заготовленное для домашней лапши.

Хмурый напоминал мне неутомимого боевого робота, запрограммированного на обязательное убийство с отягчающими. Его натиск не только не ослабевал, а, казалось, наоборот – с каждым ударом, что он обрушивал на меня, только усиливался. Рука Хмурого с зажатым ятаганом отплясывала какой-то жуткий танец шейк, пытаясь достать меня с разных сторон, заставляя крутиться, наподобие того ужа, заползшего по глупости в муравейник. Удары сыпались беспрерывно, как капли проливного ливня. Я еле успевал следить за ними и реагировать.

«Черт бы побрал этого ублюдка. Неужели он не устал столь долго махать этой опасной железякой у меня перед носом? Да еще в таком режиме – это ненормально. Может, и правда ему «Дюрасел» в одно место вставили?» И все-таки в своем желании как можно побыстрее покончить со мной, пошинковав в фарш, парниша слегка увлекся, потерял хладнокровие, уверовав в то, что если еще чуть-чуть надавить, то дело будет сделано, забыв о той пограничной меже, когда оборонявшийся вдруг может поменяться местами с атаковавшим.

В общем, Хмурый перестал «ловить мышей». Если честно, я ждал этого момента. Левой рукой с длинным мечом отбиваю его очередной удар, правой же показываю, что бью коротким ему в лицо. Он, естественно, закрывает голову, ставит щит, приоткрывая на долю секунды свой корпус. С моей стороны следует молниеносное туше левой, длинный клинок входит в его незащищенное пузо на половину длины, протыкая насквозь так же легко, как нож протыкает растопленное масло, и, не встретив особых препятствий, окровавленное острие выходит со спины наружу. Так мы надеваем кусочек шашлыка на шампур. Получите и распишитесь.

Хмурый, в шоке выронив ятаган и щит, смотрит на меня с удивлением, не понимая, как такое могло с ним произойти. Хватает обеими руками лезвие проткнувшего его меча и пытается вытащить из себя, но не тут-то было. Я аккуратненько, но безжалостно проворачиваю меч по часовой – он крутится в его теле, наматывая на себя кишки, а это очень больно. Раздается такой нечеловеческий ор, который, мне кажется, слышно даже в Сейноре. Его с головы до ног начинает бить крупная дрожь, то и дело схаркивая, он отплевывается сгустками крови. Полные ненависти и ужасающей боли глаза закатываются. Хмурый вскрикивает последний раз и валится на колени, я вытаскиваю меч из его тела. После чего он падает ниц – «финита ля комедия». Примерно так звучит любимая поговорка малых народов Крайнего Севера, как правило, применяемая тамошними оленеводами, когда им удается заарканить и стреножить северного оленя.

Из разных концов арены раздаются одинокие выкрики – это кто-то из зрителей начинает, склоняя на все лады, выкрикивать мое имя. Толпа подхватывает, и поначалу нестройное людское разноголосье уже приходит в унисон, превращаясь во что-то единое, целое и монолитное. Дружный хор мужских и женских голосов шумно возносит хвалебную оду победителю:

– Сталий!