Моровое поветрие - Рита Хоффман

из избы высыпала, радостные детские вопли и повизгивание псов сменили тишину. Даная вынесла самых младших, Ораз и тот в улыбке расплылся, глядя на хмурое небо.

«Вот бы зимние ветра выстудили всё нутро мое, – подумал Лука, наблюдая за стаей, – чтобы ничего там не осталось: ни тоски, ни жалости к себе, ни… ничего».

– Слышала, ты обратился.

Даная присела рядом и щелкнула Луку по носу. Тот поморщился, даже улыбнуться попытался, но вышло скверно.

– Одна радость: Ныгмет больше не станет гонять меня в лес каждый день, – сказал он, надевая рубашку.

– Праздник будет. Выпьем за тебя, за наш новый дом, так удачно подвернувшийся, повоем на луну. Все устали: дорога вымотала и стариков, и тех, кто помоложе. Позволишь нам развлечься, а, вожак?

Даная глядела хитро, прищурив глаза. Знала ведь, что Лука терпеть не может слово «вожак», что передергивает его каждый раз, когда кто-то так к нему обращается.

– Хотите – гуляйте. – Он безразлично пожал плечами.

– Нет, так не пойдет, ты тоже должен у костра плясать. – Даная подалась вперед и заглянула Луке в глаза. – Ты стал похож на больного пса. Сколько можно себя поедом есть? Все славно складывается, все здоровы. Чего еще желать?

Лука посмотрел на нее, и от этого взгляда плечи волчицы поникли.

– Скажу Оразу, чтобы козу тащил. Раз плясать не хочешь, хоть посиди с нами, не запирайся в избе.

Даная ушла. Лука поднялся на ноги, поглядел в сторону своего дома и тоже пошел, но не к нему, а прочь.

В избе его ждали жены, которых он не любил, и дела, которые выполнял в забытьи, не придавая им никакого значения. Ждали еда и теплая постель, лечь в которую порой было сложнее, чем в ледяную воду войти.

Старшие на него поглядывали, шептались. Никак не могли принять, что стаю такой молодой волкодлак ведет. Лука с радостью переложил бы эту ношу на чужие плечи, да только кто ее примет добровольно? У стаи ведь обычаи есть, чтоб их черти взяли…

Лука ушел в лес, хотя совсем недавно мечтал только о том, чтобы никогда в него не возвращаться. Скрылся от чужих глаз, брел вперед, желая не то в одиночестве побыть, не то заблудиться так, чтоб не нашли.

Злился, конечно, но не на кого-то, а на Долю, что в узел скрутила его жизненный путь.

Он не мог говорить о своей слабости с кем-то из стаи, пытался выглядеть уверенным и серьезным, но в душе так и остался щенком, голодным до приключений, желающим весь мир посмотреть. Там, в катакомбах под Ясностаном, он мечтал о бескрайнем небе над головой и сладкой свободе, а вырвавшись, снова угодил в плен. Только теперь его мятущийся дух не клетка сдерживала, а чужие обычаи.

Чужие.

Родными волкодлаки ему не стали. Родство – это ведь не про кровь, не про сущность волкодлачью, а про пережитые вместе горести, про слабость, которую не стыдно показать другому, про спину, которую ты снова подставишь, даже если уже вонзали в нее нож.

Хмыкнув, Лука покачал головой.

Это ж надо, как его жизнь изменилась! А ведь прожил всего ничего – от зимы до зимы.

Выть хотелось от несправедливости. Почему, почему он должен оберегать чужих детей, чужих любимых, чужих стариков, чужие обычаи?!

Он сжал кулаки и уставился в раскинувшуюся перед ним заснеженную чащу.

«Никакой ты не ржавый меч, – прорычал звучный голос в его голове, – и пленить тебя никто права не имеет! Ты был рожден свободным для великих дел, как и все твои братья и сестры, позабывшие о своем предназначении!»

И Лука вдруг увидел, да так ясно, череду рождений и смертей, и звездную пыль, и сражения. Увидел могучих людей, а за их спинами – не менее могучих волкодлаков. Из их ноздрей пар вырывался, окровавленные пасти пузырились пеной. Они взрывали землю лапами, рычали, взывая к его внутреннему зверю, и их зов был наполнен дикой свирепостью. Непокоренные, но смиренные, свободные, но преданные, они взирали на Луку с насмешкой, словно перед ними стоял не равный им волкодлак, а домашний пес.

Под тяжестью звериных взглядов Лука не склонился, выпятил грудь и оскалился.

И вдруг понял, что следует делать.

Глава 30. Ярина

Снег выпал, все вокруг затянуло белой пеленой. На ветвях разлапистых елей искрились снежинки, их блеск слепил глаза. Ночная вьюга замела протоптанную к избе дорожку, и Ярине пришлось взяться за лопату. Она работала споро, радуясь наступившей зиме; ее щеки раскраснелись, даже блеск глаз вернулся, словно и не пропадал после ночи, изменившей всю ее жизнь.

Ярина посмурнела, вспомнив вой ветра и раскаты грома, а особенно – золотые глаза, горевшие нездешним огнем.

Она доверилась этим глазам, а они ее предали.

Выпрямившись, Ярина разогнула натруженную спину. Взгляд против воли устремился к лесу. Там, среди вековых деревьев, лежала Душица, принятая матерью сырой землей. Хотелось верить, что, освободившись от безумной сестры, она обрела покой.

– А ты все трудишься.

– Не тебя же ждать, – пробурчала Ярина, отворачиваясь от леса.

– Я спал, не ворчи.

Вереск мягко отнял у нее лопату и принялся убирать снег с дорожки. Ярина глядела на него и никак не могла понять: как так вышло, что рядом с ней был десяток сестер, а остался лишь один черт?

– Снова тоскуешь? – спросил Вереск.

– А как же. Без Бурой стало совсем худо.

Медведица ушла спать, Ярина ее отпустила. В душе надеялась, что Бурая вернется весной, но пообещала себе не звать ее. Дикий зверь заслуживал свободной жизни, негоже ему за человеком увиваться и во дворе сидеть, как псу какому.

– Выходит, мало тебе меня? – Глаза Вереска хитро блеснули. – Постараюсь отвлекать тебя от тяжелых дум получше.

– Тебя в моей жизни слишком много! – притворно возмутилась Ярина.

На самом деле она с ужасом думала о том, что и он ее оставит. Без Вереска сгинула бы, пропала. Ведь это он и дом для нее нашел, и от предательской стрелы спас. Не увези Вереск ее из лесу в ту страшную ночь, осталась бы лежать Ярина рядом с Душицей.

– Был в деревне? Что там говорят? – спросила она.

– С опаской поглядывают в сторону твоего дома, – признался Вереск. – Я пустил слух, что рядом ведающая поселилась, но люди пока присматриваются, сразу идти боятся.

– Как же донести до них, что я помочь хочу? – Ярина задумалась.

Вештицы научили ее разному, не только сердца воровать. Она теперь могла и роженицам помогать, и простые хвори лечить, и яйцом выкатывать тех, на кого глаз дурной посмотрел. Вот только люди побаивались ее, никто так и не пришел, а ведь давненько они с Вереском на околице этой деревни поселились.

– После мора дурная слава ведающих матерей преследует, – сказал Вереск, утирая пот со лба.

– Так мор вештицы наслали, а не ведающие!

– Откуда людям знать об этом? И ведь не объяснишь им никак.

Болезнь успела выкосить несколько деревень: сбежавшие из царского стана люди разнесли заразу. По сей день с подозрением сосед на соседа косился, все боялись неведомой хвори.

– Подождем. Может, поймут, что я зла им не желаю, – пробормотала Ярина.

– В одном вештицы были правы, – вдруг сказал Вереск, посерьезнев. – Если случится что, сразу на тебя деревенские подумают. Может, к лучшему даже, что они стараются подальше держаться.

– И что, мне всю жизнь одной быть?

Воткнув лопату в землю, Вереск подошел к Ярине и обнял ее. Эти объятия были нежны, бережны: он касался ее так осторожно, словно она была хрупкой чашей, которая могла расколоться от грубого прикосновения.

– Столько бед с тобой произошло, а ты все к людям тянешься, – тихо сказал он, качая рогатой головой. – Доброе твое сердце.

– Было бы доброе, я не убила бы Станислава.

Эти слова отдавали горечью. Ярина поморщилась, в носу защипало. Она знала, что Станислав убил девицу, да не просто убил, еще и скрыть злодеяние попытался. Но не могла забыть, как его кровь