Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Пока он не знал ответа. Но понятно одно: война объявлена. И Годунов — не картонный злодей из учебника, а умный, опасный и, что самое страшное, в чём-то правый противник. С этой мыслью было куда страшнее, чем с мыслью о простом «злодее».

Глава 7

Спустя несколько дней после разговора с Годуновым Григория пригласили к царице Ирине. Приглашение передала не придворная боярыня, а одна из её доверенных мамушек, что само по себе говорило о неофициальности визита.

Его провели в личные покои, в так называемый «терем». Воздух здесь был — тёплым, чуть пряным, пах сушёными травами, мёдом и вощёным деревом. Ирина Фёдоровна сидела у пяльцев, но работа лежала брошенная на коленях. Она была не по-царски просто одета, в тёмно-синий сарафан, волосы скрыты под мягким кокошником. Лицо — умное, с большими, чуть печальными глазами, в которых читалась усталость.

— Брат Григорий, подойди, садись, — сказала она без предисловий, указав на скамью рядом. Голос у был тихий, но твёрдый.

Он поклонился и сел, чувствуя на себе изучающий взгляд.

— Благодарю, что приняла, государыня.

— Говорят, ты с братом моим, с Борисом, беседовал, — сразу начала она, без обиняков. — Говорят, слова были жёсткие.

«Никаких телефонов, интернета, но как быстро все всё узнают», — мелькнуло у Григория.

— Беседа была… о путях государевых, государыня. Боярин — человек дела. Я — человек молитвы. Разные пути.

— Пути-то разные, а цель одна — чтоб государство крепко было и государь здравствовал, — парировала Ирина. Она внимательно смотрела на собеседника. — Брат мой… он груз власти на себе несёт. Со времён царя Ивана Васильевича. Ты его в лукавстве подозреваешь? В жажде власти?

Григорий замер. Сказать «да» — значит нажить смертельного врага в лице этой женщины. Сказать «нет» — солгать.

— Я ни в ком не смею подозревать, государыня. Я вижу дела. А дела боярина Бориса… они ведут к укреплению его власти. А крепка ли от того власть государя моего, Фёдора Иоанновича — сие ведомо лишь Богу.

Ирина вздохнула. Она взяла со столика маленькую иконку в серебряном окладе — образ Богородицы.

— Государь, мой супруг, — человек не от мира сего. Он в молитвах, в богомолье. Кому-то же надо и о мире сем пещись. Борис… он как крепкая стена. Он нас от многих бурь укрыл. И теперь… — Ирина посмотрела прямо на Григория, — теперь я вижу нового человека, который говорит царю о милости, о душе. И это хорошо. Но стена… она может и не выстоять, если её с двух сторон тесать.

Это было предупреждение. Мягкое, но недвусмысленное. «Не раскачивай лодку, в которой сидишь и мы все».

— Я не тешу стену, государыня. Я… поливаю корень, чтобы дерево государево крепче было.

— Дерево… — она снова вздохнула, и в её взгляде мелькнула такая бездонная грусть, что Григорию стало не по себе. — А плодоносит ли дерево-то, брат Григорий?

Он понял, о чём она. О наследнике. О главной трагедии Фёдора и её личной трагедии. Он знал, что наследника не будет. Никогда. И это знание вдруг стало для него тяжким, невыносимым грузом. Что он может сказать? Пустые слова утешения?

— Всё в воле Божьей, государыня. Надобно молиться и уповать.

— Молимся, — коротко и с горькой усмешкой ответила она. — Всё молимся.

В этот момент за дверьми послышались шаги и взволнованные голоса. Дверь отворилась и в покои вошёл сам Фёдор Иоаннович. Лицо его было бледным, растерянным, в руках он сжимал свёрток холстины.

— Иринушка… Брат Григорий… Глядите-ка, — он развернул холстину. На ней лежал мёртвый, с перерезанным горлом голубь. Белый голубь, которого Григорий видел у царя в голубятне. К птице был привязан грязный, смятый кусочек пергамента с грубыми, нацарапанными буквами.

Фёдор протянул бересту Григорию. Тот взял её. Надпись была короткой и страшной: «Царю-голубинку. От твоего колдуна скоро и ты околеешь».

Ледяная волна прокатилась по спине Григория. Это была не просто угроза. Это был удар точно в цель. В самое больное место царя — в его веру, любовь к «божьим птицам», доверие к Григорию.

— Кто… кто посмел?.. — прошептал Фёдор, в его глазах стояли слёзы. — Кто птицу невинную погубил? И написал… сие…

Ирина схватила царя за руку, её лицо побелело от гнева, а не от страха.

— Феденька, успокойся. Это лиходеи. Подлые людишки.

— Государь, — Григорий заставил себя говорить спокойно, хотя сердце билось о рёбра, как та птица в клетке. — Это провокация. Чтобы посеять между нами вражду и недоверие.

— Но голубь-то мёртв… — чуть не плакал Фёдор. — За что?

Дверь снова отворилась. На пороге стоял Борис Годунов. Он окинул взглядом сцену: плачущего царя, бледную сестру, Григория с пергаментом в руках и мёртвую птицу.

— Что случилось? — голос прозвучал резко, по-деловому.

Ему молча протянули пергамент. Годунов прочёл. Его лицо не дрогнуло.

— Мерзость, — отрезал он. — Стрельцов допросить. Кто к голубятне подходил. Всю дворню перетрясти.

Он подошёл к Фёдору, положил руку тому на плечо.

— Государь-батюшка, не изволь смущаться. Враги у трона всегда были. Они боятся твоей праведности. Ищут, к чему прицепиться. — Его взгляд скользнул по Григорию. — И к кому прицепиться.

— Борис, найди того, кто это сделал! — взмолился Фёдор.

— Обязательно, — твёрдо сказал Годунов. — А ты, брат Григорий… — он повернулся, и в глазах Григорий прочёл не злорадство, а нечто худшее — холодное, стратегическое удовлетворение. — Тебе, видимо, не след пока при дворе появляться. Пока сия грязь не разъяснится. Для твоего же спокойствия.

Это была не просьба — приказ. Изоляция. Опала, пусть и временная, под благовидным предлогом.

Григорий понял. Это был первый, точный удар. Годунов не стал спорить с ним о политике. Он ударил по эмоциям царя. По его слабому месту. И поставил Григория в положение «проблемы», которую нужно «убрать на время».

— Как прикажешь, боярин, — глухо сказал Григорий, кланяясь.

Он вышел из терема, ощущая спиной взгляд Годунова. Он шёл по Кремлю, и казалось, что все стрельцы, все бояре, все служки смотрят на него с укором и страхом: «Колдун. Навёл порчу на царского голубя».

Григорий вернулся в свою келью в Чудовом монастыре. Было тихо. Солнечный луч падал на простой деревянный крест висевший на стене. Григорий сел на лавку, закрыл лицо руками. Первая кровь была пролита. Не человеческая. Птичья. Но она пахла смертью. Смертью надежд на лёгкую победу.

Он был в ловушке. И противник оказался на порядок сильнее, хитрее и беспощаднее, чем он