Инженер Петра Великого 11 - Виктор Гросов

чтобы бить белку в глаз за триста шагов! Да тут СМ-3 уже можно сделать. Это телескопы для флота, чтобы видеть вражеский парус за горизонтом! Это микроскопы для нашей Академии, которые оставят далеко позади и Лондон, и Париж! Этот старик в одиночку держит ключ к технологическому господству на ближайшие сто лет!

Остерман сглотнул. Он явно не ожидал такой реакции.

— Так в чем проблема? — спросил я, уже зная ответ. — Он не продает?

— Эм-м, — Остерман снова указал на досье. — Он ничего не хочет. Не продает свои лучшие инструменты. Никогда и никому. Ни за какие деньги. Он не ученый. Он ремесленник, презирающий академиков, считающий их болтунами. Не доверяет никому, особенно знати и военным. А главное, — Остерман поднял на меня свои бесцветные глаза, — он никому не раскрывает секрет шлифовки. Никому.

Я медленно опустился на стул. Картина прояснялась. Передо мной был гений-одиночка, который скорее унесет свой главный секрет в могилу, чем поделится им с миром.

— Прямой подход исключен, — констатировал я. — Если к нему явится «Петровский Мясник» с кошельком в одной руке и военным контрактом в другой, он даже на порог не пустит.

Весь вечер я провел над его биографией. И чем больше читал, тем яснее становилось — это философия. Он не прятал секрет из жадности, он защищал его, защищал от тех, кто мог его опошлить, исказить, превратить в инструмент власти. Он был стражем у врат в свой микроскопический рай и пускал туда только достойных.

Значит, и прийти к нему нужно не как покупатель. И не как генерал. А как равный. Как другой мастер, который тоже верит только своим рукам.

Но что я мог ему показать? Чертежи «Бурлака»? Он сочтет их дьявольской машиной. Кофеварку? Игрушкой для аристократов. Нужно было нечто другое, что заставит его увидеть во мне исследователя.

Я перебирал в уме все, что у нас есть. Идея пришла неожиданно.

Глава 4

Внезапная идея была простой до наглости: подсунуть гению-одиночке загадку. Нечто такое, что он увидит, но не сумеет объяснить. Нечто, что заставит этого самопровозглашенного демиурга столкнуться с пределами собственного метода, который он считал всемогущим.

— Господа, есть одна задачка, без ваших светлых умов не разобраться, — сказал я, заглянув в соседний отсек, где над картами корпели мои «мозги». — Зайдите, как будет время. Дело любопытное.

В напряженной тишине моего фургона, под мерный стук дождя по броне, пахло остывающим металлом и назревающей интригой. Я стряхнул в одну из банок щепотку тончайшей сажи из дымохода и добавил каплю мыльного раствора — микроскопический секрет, который не даст частицам осесть. На столе, посреди разложенных донесений, теперь стояли две с виду абсолютно одинаковые стеклянные банки с водой.

Когда мои «мозги» — Нартов, Брейне и Остерман — гуськом протиснулись внутрь, я как раз заканчивал свои нехитрые приготовления. Мои гении в откровенном недоумении разглядывали эту композицию, и в их взглядах читался немой вопрос: неужели генерал собрал военный совет, чтобы показывать фокусы с водой?

— Вот, господа, какая чертовщина, — начал я представление, изображая искреннее замешательство. — Обычная вода. Обычные чернила.

Взяв склянку, я капнул несколько капель в первую банку. Синие струйки лениво разошлись в воде.

— Растворение, — с профессорским видом констатировал Брейне, наш натуралист.

— Именно. А теперь… — я взял вторую склянку, где был заранее подготовленный мной коллоидный раствор. — Те же чернила. Из той же партии.

Капнув их во вторую банку, я добился того же эффекта — вода потемнела. На первый взгляд — никакой разницы.

— Андрей Константинович, будь добр, свет.

По моему знаку Нартов, заранее проинструктированный, с помощью системы линз и заслонок направил на банки узкий, как лезвие, луч от мощного фонаря. Первая банка с истинным раствором пропустила свет насквозь. А вот во второй зрелище заставило Брейне невольно податься вперед: в толще темной воды проявился отчетливый, плотный, светящийся конус. Невидимый в воздухе луч света стал здесь почти осязаемым.

— Боже мой… — прошептал Брейне, прильнув к стеклу. — Самосветящаяся материя! Новая форма жизни! Нужно ее препарировать!

— Какая жизнь, господин Брейне, — проворчал Нартов, глядя на феномен глазами механика. — Тут механика простая, только мы ее не видим. Может, в стекле дело? Или в саже есть что-то…

Остерман молчал, однако в его глазах отражался не научный интерес, а холодный расчет.

— Весьма занятно, — наконец произнес он. — А нельзя ли такой «светящейся водой» писать невидимые письма, которые проявляются только при особом свете? Для дипломатической почты было бы бесценно.

Я едва сдержал улыбку. Боже мой, они сейчас договорятся до философского камня. Хотя это всего лишь физика.

— Это и есть загадка, господа, — подвел итог я. — И в мире есть только один человек, кто может ее разгадать. Или не сможет…

Тем же вечером я уселся за письмо, вооружившись самой простой бумагой и обычными чернилами. Выводя заголовок — «Почтенному мастеру Антони ван Левенгуку от инженера-механика Петра Михайлова», — я выбрал тон уважительный, однако говорил как ремесленник с ремесленником. Подробно описав наш опыт и приложив инструкции по приготовлению растворов, я не просил о помощи — я бросал вызов.

«…мы, люди простые, не в силах постичь природу сего чуда, — выводил я. — Полагаем, ответ кроется в самом строении воды или чернил, в мире, невидимом для простого глаза. Молю вас, почтенный мастер, взгляните на эту „светящуюся воду“ в ваши чудесные стекла. Мой друг-натуралист клянется, что не видит там ни единой живой твари, а мой товарищ-механик утверждает, что там есть нечто, преграждающее путь свету. Если ваши глаза, что видят сокрытое, не найдут в этой воде ничего, то что же заставляет луч сиять?»

Его микроскопы, даже самые мощные, не покажут коллоидных частиц. Он увидит лишь пустоту. Пустоту, которая светится. Для человека, всю жизнь верившего, что может увидеть все, это станет мощнейшим ударом по самолюбию.

В конце я добавил: «Не смею отрывать вас от великих трудов личным визитом. Вскоре я отбываю с посольством моего Государя во Францию. Если вы, почтенный мастер, сочтете возможным поделиться вашим открытием, прошу направить письмо в Версаль, в резиденцию русского посольства. Для Петра Михайлова».

На рассвете простая деревянная шкатулка с письмом и двумя запечатанными сургучом склянками отправилась в Делфт с гонцом Ушакова. Интеллектуальная ловушка захлопнулась.

На следующий день под сухую барабанную дробь мы вкатились в Лилль. Нас не встретили ни враждебным молчанием, ни показным радушием. Воздух был пропитан дисциплиной. Лилль оказался городом-гарнизоном, чье каменное сердце билось в ритме плаца. Его комендант, старый маршал Буффлер