Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он улыбался.

Лёгкая, едва заметная тень улыбки, та, что проскальзывает по губам, когда человек уже знает исход разговора, когда его единственное развлечение — наблюдать, как это произойдёт.

— Вы ведь справитесь, доктор?

Слова прозвучали почти дружелюбно, но в них было нечто большее. Это был не вопрос. Это было утверждение. Или приказ.

Мирослав не моргнул.

— Конечно.

И улыбнулся в ответ.

Тень на лице Карпова дрогнула. Лишь на мгновение.

* * *

Мирослав вошёл в операционную.

Свет бил в глаза. Белый, стерильный, жёсткий, он вырезал из темноты острые, угловатые тени, которые дрожали на стенах, словно сами чувствовали тревогу. Воздух был тяжёлым, пахло йодом, спиртом и чем-то ещё — чем-то металлическим, что оставалось на языке, как привкус старой крови.

Он шагнул вперёд.

Пациент уже лежал на столе. Альфа. Крупный, сильный, в другой ситуации внушавший бы уважение, но сейчас — беспомощный. Лицо его побелело от боли, даже несмотря на напряжённые мышцы, на попытку держаться. Руки дёрнулись, едва заметно, когда Мирослав приблизился.

Анестезиолог — омега, молодой, с тонкими пальцами, которые сейчас дрожали, перебирая инструменты. Неуверенность. Страх.

— Доктор, пациент в тяжёлом состоянии. У нас недостаточно анестетика…

Голос был негромким, но в нём слышалось больше, чем просто отчёт. Это было предупреждение.

Мирослав не ответил сразу.

Взял в руки шприц, проверил количество, прикинул дозировку. Хватит. Должно хватить.

— Хватит того, что есть.

Он наклонился над пациентом, разглядывая лицо.

Перелом челюсти.

Отёчность. Кровоподтёки. Не только от удара. От побоев.

«Этот человек — не просто рабочий. Кто-то его избил. Намеренно».

Глаза пациента встретились с его глазами. Боль — живая, обжигающая, но в глубине всё ещё теплилось что-то осмысленное. Человек хотел сказать что-то, но не мог.

И в этот момент в дверях появилась тень.

Карпов.

Мирослав даже не повернулся. Он чувствовал его присутствие, как чувствуют холод стали, приближающейся к горлу.

Карпов медленно вошёл, не спеша, словно хозяин, осматривающий свои владения. Встал в углу, в тени.

— Что ж, доктор, посмотрим, насколько вы действительно хороши.

Голос звучал мягко. Слишком мягко.

Как лапа тигра перед ударом.

Время сжалось в одну точку.

Ни прошлого, ни будущего — только этот момент, этот холодный свет, бьющий в глаза, этот запах крови, антисептика, пота, этот приглушённый хрип, срывающийся из горла пациента, чья жизнь сейчас висела на нитях натянутых слишком тонко.

Мирослав не видел Карпова, но чувствовал его. Как чувствуют взгляд хищника в лесу, не видя его в густой листве. Но сейчас это не имело значения.

Он работал.

Движения быстрые, но точные. Лезвие скальпеля, словно продолжение пальцев, делало ровный надрез. Губы пациента дрогнули, но Мирослав даже не поднял глаз. Обезболивание минимальное, но достаточное. Сейчас его главная задача — работать, не дать страху проникнуть в пальцы, в мышцы, в сознание.

Фиксация челюсти.

Приходилось импровизировать. Здесь не было нужных шин, не было должного оборудования, только старые инструменты, которым не доверил бы простую экстракцию зуба в нормальных условиях. Но выбора не было.

«Если я ошибусь, этот человек не сможет говорить. Никогда».

Мирослав чувствовал, как анестезиолог затаил дыхание. Омега стоял, не шевелясь, сжимая в пальцах зажим, словно молитву. Он ждал ошибки. Или боялся её.

Игла скользила по коже, тончайшей линией соединяя разорванные ткани. Вся операция длилась дольше, чем должна была. Мирослав ощущал это даже без часов — секунды растягивались, словно вязкая патока, оставляя след на нервах.

Напряжение в комнате сгущалось.

Карпов не двигался.

Но Мирослав знал, что он наблюдает.

Нитки, точно серебряные жилы, натягивались под пальцами. Каждое движение — безошибочное, выверенное, граничащее с механической точностью. Здесь нельзя было дрогнуть, нельзя было позволить руке соскользнуть даже на миллиметр.

Он поставил последний шов.

Медленно выпрямился.

— Готово.

Тишина.

Та самая тишина, которая бывает в моменты, когда мир задерживает дыхание, не зная, к чему привести следующий удар сердца.

Пациент задышал ровнее.

Грудь слабо вздымалась. Жив.

Он выживет. Но что теперь?

Из тени выступил Карпов.

Взгляд его скользнул по лицу пациента, затем по рукам Мирослава. Он изучал его. Как шахматист изучает противника после первого разыгранного дебюта.

— Впечатляюще.

Его голос был слишком лёгким. Словно это был не комплимент, а что-то другое.

Карпов выдержал паузу, затем склонил голову.

— Но игра только начинается.

Он развернулся и вышел, оставив за собой лишь ощущение шахматной доски, на которой первый ход уже сделан.

Мирослав смотрел ему вслед, но не двигался.

«Значит, это был только первый ход».

Глава 36

Невидимые удары

* * *

В кабинете стояла неподвижная, густая тишина, будто пространство, напитанное кровью, потом и напряжением последних часов, застыло, не решаясь разрядиться даже слабым эхом. Мирослав сидел в кресле, запрокинув голову, глядя в пустоту, что тянулась от светового круга настольной лампы к остальной комнате, погружённой в вязкий, непроницаемый мрак. Полосы света отсекали мир за его пределами, очерчивая только ближайшее: хирургические инструменты, брошенные на металлический лоток, холодный блеск скальпеля, застывший в свете, как ртуть, кровь, подсыхающая на белой ткани халата. Всё это было напоминанием о том, что его руки сегодня не просто спасали — они резали, сшивали, двигались, подчиняясь не только науке, но и инстинктам, заложенным глубже, чем любой сознательный выбор.

Воздух был плотным, будто застыл между стенами вместе с самим временем, напоённый антисептиком, металлическим запахом крови и чем-то более тягучим — неуловимой тревогой. Мирослав глубоко втянул его, чувствуя, как привкус меди остаётся на языке, как напряжение в шее, плечах, пальцах не ослабевает, а только приобретает другую форму. Внутри него не было удовлетворения, не было даже усталости, которая обычно накатывает после напряжённой операции. Было только ощущение, что за этим вечером тянется нечто ещё, что игра, в которую его втянули, продолжается, и он не сделал ни одного неверного шага лишь потому, что пока не дошёл до той грани, где ему не дадут другого выбора.

Он медленно закатал рукава, проводя ладонью по лицу, стараясь стряхнуть с себя ощущение вязкого липкого холода. Машинально вытянул руку к пачке папирос, вынул одну, поднёс