Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

выйдет. Со временем. И она прекрасно справится и с хозяйством Вальторсы; во всяком случае, лучше, чем граф Орлант. Ее всегда дела имения интересовали куда больше, чем обычные женские заботы по дому. И я очень сомневаюсь, что кто-то из молодых людей сумеет увлечь ее настолько, чтобы она согласилась отсюда уехать! Скорее уж ее будущему мужу придется сюда переехать и ей помогать…

– Простыни, по-моему, там, в нижнем ящике стола, дорогая… Ну хорошо, а как насчет тебя?

– Во-первых, я бы тоже очень хотела, чтобы папа позволил мне помогать ему по хозяйству. – Голос Лауры звучал уверенно и настойчиво, и мать встревоженно на нее взглянула. – Мне бы хотелось стать ему настоящей помощницей.

– И работать в поле?

– Нет, совсем не обязательно… Я прекрасно понимаю, что могу и умею далеко не все… Но ведь ты и сама знаешь, мама, что сейчас папа очень многие дела совсем забросил. Например, счета. А вести счета, или продавать собранный урожай, или ездить по различным хозяйственным делам в Партачейку – все это я бы могла, всему этому я могла бы научиться! И я бы помогала ему… пока Итале не вернется.

Элеонора молчала, и Лаура совсем тихо прибавила:

– Я знаю… папе подобные идеи не по вкусу.

– Он абсолютно уверен, дорогая, что у каждого в жизни своя роль и ее нужно постараться исполнять как можно лучше. Мужчинам, женщинам, господам, слугам… Он уверен, что каждый должен делать то, что ему предназначено судьбой. И пытаться идти наперекор судьбе – затея напрасная, сулящая безумие или… гибель. – Последнее слово Элеонора произнесла почти шепотом.

– И ты, мама, тоже так считаешь?

Нет, не могла Элеонора выбрать между мужем и сыном! А потому лишь покачала головой и сказала обреченно:

– Не знаю я ничего, Лаура!

– Неужели папе так трудно научить меня хотя бы в счетах разбираться? Неужели мне нельзя даже попросить его об этом?

– Конечно же можно! Попробуй попроси. – Теперь Элеонора заговорила гораздо увереннее и посоветовала дочери: – Поговори с Эмануэлем. Мне почему-то кажется, он будет на твоей стороне.

Но Лаура лишь молча покачала головой.

– Но почему? – удивилась Элеонора. – Или, может быть, ты с ним уже говорила?

– Нет. Я не говорила с ним и не могу. Понимаешь, дядя считает, что… это он виноват в том, что случилось с Итале, что папа винит его за это… И у меня даже язык не поворачивается просить его поговорить с папой обо мне. Да он и не захочет вмешиваться.

– А по-моему, очень даже захочет, – сказала Элеонора. – Вот погоди, он скоро вернется, и мы посмотрим!

Эмануэль уехал в Красной в конце февраля, получив от Брелавая еще одно письмо. Письмо было очень короткое; Брелавай писал, что они получили официальное подтверждение ареста Итале и вынесенного ему приговора. Итале содержится в тюрьме Сен-Лазар в Ракаве. В письме все это сообщалось очень сухо и осторожно: на первое письмо Брелавая Гвиде так и не ответил, а тот, видимо, ожидал все же хоть какого-то отклика.

– По-моему, ты все-таки должен ему написать, – сказала мужу Элеонора.

– С какой стати?

– Хотя бы поблагодарить!

– За сообщение о том, что мой сын в тюрьме? Какой благодарности могут ждать от меня люди, которые его погубили?

– Никто его не губил! – взорвалась Лаура. – Он сам этот путь выбрал. А в тюрьму угодил благодаря усилиям нашего дорогого правительства и его неугомонной полиции! И если ты, папа, не напишешь Брелаваю и не поблагодаришь его за попытку помочь Итале и за верность ему, то я сама ему напишу!

– Не посмеешь, – сказал Гвиде, и Лаура действительно писать не стала.

Отец Брелаваю все-таки написал, а также отправил начальнику тюрьмы Сен-Лазар письмо, написанное под руководством Эмануэля, на которое, разумеется, ответа не получил. Зато Брелавай откликнулся мгновенно, и в его письме было столько бодрости и неугасающей надежды, что Эмануэль решился сам поехать в Красной, встретиться там с Брелаваем, попробовать все же подать апелляцию и добиться свидания с Итале. А если все это не удастся, то хотя бы получить разрешение на переписку с ним.

Однако в марте он вернулся назад ни с чем. Стефан Орагон осторожно – ибо осторожность была обратной стороной его ораторской пылкости – прощупал почву и обнаружил, что в этом направлении нельзя сделать ни шагу: все, кого арестовали в восточных провинциях в ноябре – декабре, должны были служить наглядным примером для остальных и для властей было очень важно, чтобы они исчезли без следа; привлечь внимание к одному из них значило поставить его под удар. Лишь если эти люди станут или будут казаться незначительными, появится надежда через какое-то время их вызволить. «Каждый раз, когда вы произносите фамилию Сорде, вы опускаете на окошко в его темнице еще одну решетку, – сказал Орагон Эмануэлю. – Можно лишь пожалеть, что у вас одинаковые фамилии. Во всяком случае, пока вы здесь, в Красное, это только вредит Итале…» И Эмануэль, страшно огорченный, с тяжелым сердцем, поспешил оттуда уехать.

– Я не знал, – говорил он впоследствии брату, – просто понятия не имел, насколько это ужасно! Я думал, что законы… Я ведь юрист, Гвиде, я полагал, что знаю, в чем сила закона. Но оказалось, что я ничего об этом не знаю! Господи! А я-то, дурак, считал, что Закон черпает свою силу в Справедливости!

В октябре из Ракавы пришло письмо с отказом на просьбу Гвиде о свидании или разрешении писать заключенному.

– Значит, им понадобилось восемь месяцев, чтобы прислать мне это? – Гвиде скомкал письмо дрожащими руками.

В начале 1829 года по совету Орагона он написал губернатору провинции Полана, возобновив свою просьбу. Но ответа так и не получил. В марте Эмануэлю, который все это время переписывался с Брелаваем и другими тамошними друзьями Итале, частным образом доставили записку от Дживана Карантая:

С недавних пор в восточных и северных провинциях семьи арестованных и подозреваемых в преступлениях против правительства находятся под пристальным надзором полиции; в отдельных случаях членов таких семей могут также арестовать и подвергнуть допросу. А потому было бы лучше, если бы Вы в сложившихся обстоятельствах на какое-то время прекратили всякие контакты с нами. Мы, безусловно, постараемся держать Вас в курсе всех событий, но только не с помощью почты, которой теперь уделяется особое внимание…

Весна была мягкой, но в апреле, когда персиковые сады были в цвету, вдруг ударил мороз и продержался целые сутки. Весь урожай, разумеется, погиб. Это был поистине убийственный удар для тех, кто занимался исключительно садоводством. Гвиде, который получал доход в основном за счет торговли зерном и виноградом, мог позволить себе как-то поддержать своих арендаторов в столь