Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

4. 19 брюмера

К воскресному утру 19 брюмера (10 ноября) дождь в Париже закончился, но погода оставалась ненастной — под стать настроению большинства, пожалуй, политиков из обоих лагерей.

Наполеон, как и накануне, ещё в предрассветные часы поднял на ноги свой штаб, отдавая приказы, инструкции, советы, предупреждения. Малонадёжные части войск, не служившие ранее под его командованием, оставили в столице и заперли в казармах. Преданные ему войска Наполеон приказал рассредоточить и в Париже и в Сен-Клу. Командовать всеми соединениями пехоты и кавалерии в Сен-Клу он поручил генералу Ж.М. Серрюрье.

Сам Наполеон выехал из Парижа в Сен-Клу в карете. Его сопровождали генералы, адъютанты и эскадрон кавалерии. Перед отъездом он простился с Жозефиной. Она в тот час была как никогда нежна и встревожена. «Когда он садился в карету, чтобы ехать навстречу судьбе в Сен-Клу, — пишет об их прощании Андре Кастело, — она, стоя у окна, разрыдалась. Кем она будет завтра? Либо королевой Франции, как предсказала ей гадалка, либо вдовой расстрелянного генерала»[1131].

Наполеон в то утро будто бы не единожды повторял и боевым соратникам и даже самой Жозефине, что их ждёт «не женское дело»[1132]. Но, думается, в те часы он не мог не испытывать благодарности к Жозефине за то, что она помогала ему готовить это «не женское дело» своими женскими чарами, вдохновляя на борьбу его сторонников и усыпляя бдительность противников — таких, как президент Директории Гойе.

Проезжая «навстречу судьбе» по улицам Парижа, Наполеон мог быть доволен, видя, как приветствует его проснувшийся спозаранку столичный люд. Но даже в самом близком его окружении были и такие заговорщики, кто, подобно Сьейесу, мрачно прогнозировал любой, даже гибельный для себя исход своего «не женского дела». Так, вслед за Наполеоном, в отдельном экипаже ехали его секретарь Л.А. Бурьен и адъютант А.-М. Лавалетт. На площади Согласия, у зловещего места казни Бурьен сказал своему спутнику: «Мы будем ночевать сегодня в Люксембургском дворце или сложим головы здесь»[1133].

Тем временем якобинцы в Совете пятисот готовились дать бой «генеральским выскочкам», причём иные из них, как уверяла одна из парижских газет, «подкрепляли себя обильными возлияниями». Более всех «подкреплялся» депутат Гюг Дестрем — «великан» и «колосс», как его называли, атлет громадного роста и неимоверной физической силы, который (мы это увидим) громко заявит о себе в кульминационный момент 19 брюмера. Войдя навеселе в зал заседаний, он похвастался перед коллегами цитированием великого якобинца Жоржа Дантона: «Смотрите, у меня ещё голова на плечах!» — «Это не лучшее из того, что ты имеешь», — заметил его приятель[1134].

Заседание Совета пятисот открылось в 13 часов пополудни. Открыл его президент Совета Люсьен Бонапарт. Первым занял трибуну «свой» для бонапартистов депутат Шарль Годен. Он предложил назначить особую комиссию, которая проверила бы, насколько реальна опасность заговора против республики, изыскала бы меры к её устранению и представила Совету отчёт об этих мерах, но до тех пор, пока отчёт не представлен, обсуждать ситуацию на собраниях всего Совета нет смысла. Со стороны брюмерианцев то была, как заметил А. Вандаль, «парламентская уловка: на комиссию легче воздействовать, чем на целое собрание, легче склонить её к учреждению консульства», да к тому же пока Совет пятисот держал паузу, другой, более послушный бонапартистам Совет старейшин мог продолжить и успешно завершить начатую 18 брюмера смену государственного строя во Франции[1135].

Однако на эту уловку якобинцы не поддались. Они буквально взрываются яростью — сплочённо и агрессивно: оратора прерывают бранью и сгоняют с трибуны, а сами толпой осаждают её с рёвом: «Никакой диктатуры! Конституция или смерть!» Президент Люсьен тщетно пытается воздействовать на депутатов и призвать их к порядку. Тогда умеренный депутат Жозеф Дебрей, чтобы если уж не погасить, то хотя бы умерить страсти, предложил заново, каждому по очереди и поимённо, присягнуть конституции. Большинство Совета откликнулось на это предложение громом аплодисментов.

Процедура повторной (неожиданно оказавшейся столь желанной) присяги депутатов в Совете пятисот началась тут же, ещё до 14 часов, но не закончилась и к 16. Тем временем Совет старейшин дважды откладывал свои заседания, поскольку не получал от своих пятисот коллег никаких резолюций. Дело в том, что по конституции верхняя палата Законодательного собрания была вправе лишь обсуждать, утверждать или отвергать резолюции нижней палаты. Сам по себе Совет старейшин мог лишь переводить Законодательный корпус с места на место, что он накануне и сделал. Тем самым исключительное право инициативы, предоставленное старейшинам, они исчерпали. А что дальше? Либо ждать, что придумают депутаты в Совете пятисот, либо превысить свои полномочия и пойти на coup d'état! Для второго варианта, на который, собственно, и рассчитывал Наполеон, в Совете старейшин у него недоставало сторонников, а у тех, кто хотел бы его поддержать, — смелости.

Итак, Совет пятисот час за часом переприсягал, а Совет старейшин ждал, что за этой процедурой последует. День клонился к вечеру, и Наполеон начал терять терпение. Во главе своего штаба из военачальников и политиков, среди которых были два члена Директории (Сьейес и Роже Дюко), он с утра расположился в большом кабинете по соседству с залом заседаний Совета старейшин на первом этаже Сен-Клудского дворца. Сюда к нему весь день чуть ли не поминутно входили депутаты-брюмерианцы и его адъютанты с новостями или за инструкциями. Новости были, как правило, безрадостные, а к концу дня подоспела и тревожная: будто бы якобинцы из Совета пятисот «послали эмиссаров в Париж, чтобы взбунтовать предместье»[1136]. Терпению Наполеона пришёл конец. Он решил, как и накануне, лично вмешаться в ход событий, чтобы развернуть его в нужную сторону и форсировать.

К 16 часам Наполеон вошёл в зал заседаний Совета старейшин. Его сопровождали брат Жозеф, генерал Л.А. Бертье, секретарь Л.А. Бурьен и несколько адъютантов. Старейшины встретили генерала столь же напыщенно, как и днем ранее, но ещё более настороженно. Он же при виде 250 одетых в красные тоги идолообразных фигур с каменными лицами вновь испытал чувство неловкости и неуверенности в себе, которое вообще не было ему свойственно, но в те дни и только в обращении к парламентариям проявлялось так, что даже шокировало очевидцев[1137]. И в этот раз, как и накануне, речь его была сбивчивой, нервной — без присущей ему