Гражданин Бонапарт - Николай Алексеевич Троицкий

Депутаты, вмиг потеряв всякую респектабельность, со всех ног бросились из зала — и в двери, и в окна. Путаясь ногами в своих царственных тогах, они прыгали из окон с криками «Да здравствует Республика!» Во дворе и дворцовом саду они наталкивались на солдат, которые провожали их («господ-адвокатов», «убийц» генерала Бонапарта, «подлых наймитов Англии») бранью, свистом, улюлюканьем. Депутаты бежали дальше через двор, через сад, теряя на бегу свои тоги, шарфы и знаки отличия. «По этим отрепьям тог, валявшимся на земле, в канавах, повисшим на кустах, изорванным и жалким, можно было шаг за шагом проследить великое бегство парламентариев», — с грустной иронией писал А. Вандаль[1146].

Мюрат уже через пять минут доложил Наполеону, что «помещение очищено». Пришло время поставить трагикомическую точку в разыгранной драме. Наполеон приказал собрать сколько-нибудь депутатов, ещё не успевших спрятаться. Их ловили в кабачках, на постоялых дворах и прямо на дорогах и приводили обратно во дворец. Точное их число неизвестно: «тридцать, пятьдесят, самое большее сто»[1147]. Депутатам было велено оформить это собрание как «заседание Совета пятисот» и принять декрет, по которому обе палаты Законодательного собрания подлежали самороспуску, а вся власть над республикой вручалась трём консулам — Бонапарту, Сьейесу и Роже Дюко. Декрет был «принят» единогласно. Вслед за тем и Совет старейшин, уже информированный о судьбе нижней палаты, вотировал тот же декрет без прений.

Простой люд Парижа и Сен-Клу, воочию наблюдавший за ходом coup d'état 18–19 брюмера, явно сочувствовал бонапартистам, а депутатов бранил и высмеивал. «Народ отрёкся от них, не узнавая своих избранников в этом шумливом сброде после целого ряда переворотов» 1797–1799 гг., констатировал А. Вандаль[1148]. В театрах Парижа на всех вечерних спектаклях 19 ноября читали со сцены прокламацию министра полиции Ж. Фуше, оперативно расклеенную по улицам города. В ней сообщалось, что генерал Бонапарт, разоблачивший антиреспубликанский заговор депутатов Совета пятисот, едва не стал жертвой заговорщиков; «гений Республики спас генерала», он возвращается в Париж, а «Законодательный корпус принял все меры, чтобы утвердить триумф и славу Республики»[1149].

Тем временем уже к ночи с 19 на 20 брюмера по Версальской дороге из Сен-Клу в Париж возвращались войска, охранявшие, а потом разогнавшие «шумливый сброд» народных избранников. Солдаты пели «Ça ira!», очень довольные, что они, как им думалось, спасли Революцию и Республику.

Когда наутро парижане, а затем и все французы узнали, что вслед за Директорией канули в вечность Совет старейшин и Совет пятисот и что возглавили страну три консула, они восприняли это известие спокойно. Всё было ясно, кроме одного: зачем Бонапарту пристяжные?

Итак, «Восемнадцатое брюмера» генерала Бонапарта свершилось. За два дня государственного переворота не прозвучало ни одного выстрела, ни один человек не был убит, ранен или даже арестован. Но переворот был эпохальный, хотя трактуют его с тех пор и поныне по-разному. Советские историки большей частью (включая самого выдающегося из них — Е.В. Тарле) поддерживали ленинско-сталинский тезис о том, что Наполеон «задушил революцию» и установил «контрреволюционную диктатуру»[1150]. Французские исследователи в своём большинстве склоняются к точке зрения А. Вандаля: контрреволюция во Франции наступила уже давно — особенно с 18 фрюктидора (4 сентября) 1797 г., когда три члена Директории (П.Ф. Баррас, Л.М. Ларевельер-Лепо и Ж.Б. Ребель) установили в стране чрезвычайное положение, лишив полномочий 209 депутатов Законодательного собрания, закрыв 42 газеты и отдав под надзор полиции все остальные. Бонапарт же «был последней картой революции; правящая группа революционеров поставила на него, рассчитывая, не выйдет ли Вашингтон. Но вышел Цезарь»[1151].

Думается, истину, как часто бывает, надо искать между крайними точками зрения. С одной стороны, coup d'état 18 брюмера был контрреволюционным, поскольку была нарушена действующая конституция Французской Республики, была ликвидирована законная парламентская структура, что имело следствием установление авторитарного режима. Но с другой стороны, переворот остановил начавшийся ещё 9 термидора 1794 г. и ускорившийся с 18 фрюктидора 1797 г. процесс сползания Республики вправо, к возможной реставрации феодализма. Не зря один из крупнейших деятелей революции генерал М.Ж.П. Лафайет написал тогда Наполеону: «18 брюмера спасло Францию»[1152]. В этом смысле 1799 был генетически связан с 1789 годом. Брюмер изменял, опрокидывал, разрушал многое, но — в рамках революционного наследия. В конце концов — согласимся с авторитетным мнением Альбера Собуля! — и личную диктатуру Наполеона, «как бы гениален ни был её носитель, удалось навязать революционной нации, только сохранив основные завоевания 1789 г.»[1153]. Впрочем, задолго до Собуля очень ёмко, афористично выразил ту же мысль один из величайших поэтов XIX века Адам Мицкевич: «Наполеон — это революция, ставшая законной властью»[1154].

Глава VII. Гражданин Первый Консул

Что нам даёт Конституция?

Она даёт Бонапарта.

Французы о Конституции 1799 г.

1. «Революция закончилась»

Именно Наполеон предложил назвать новых правителей Французской Республики консулами (вместо скомпрометированных «директоров»), заимствуя этот термин из любимой им античной истории. Пока не была принята новая конституция, все три консула считались временными и равными. Председательствовали они на своих заседаниях, чередуясь, по алфавиту. Такой порядок был принят тоже по предложению Наполеона. Вначале не было и намёка на чью-либо диктатуру — военную тем более. Наполеон даже сменил свой генеральский мундир на цивильный сюртук, о чём не преминули оповестить граждан Республики все газеты. Его стали называть «гражданин Бонапарт». Внешне он вёл себя скромно и выделялся среди консулов только мощью интеллекта, воли, характера, но выделился так быстро и сильно, что после первого же заседания консул Сьейес сказал консулу Роже Дюко: «Вот у нас есть и господин! Бонапарт всё знает, всё хочет и всё может»[1155].

В мировой (особенно советской) историографии было весьма ходовым мнение о том, что Наполеон сразу, буквально с вечера 19 брюмера 1799 г., был облечён абсолютной властью. Вот как писал Е.В. Тарле: он «превратился на 15 лет в ничем не ограниченного повелителя французского народа. То обстоятельство, что первые пять лет этого периода он называл себя первым консулом, а последние десять лет — императором и что соответственно Франция сначала называлась республикой, а потом империей, ничего по сути дела не меняло <…> в природе военной диктатуры Наполеона»[1156]. Факты, однако, не подтверждают столь категоричного вывода. Напротив, если Наполеон и «конфисковал в