Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Львов и Вырубов были любезны и гостеприимны так, как могут быть русские люди, — от всей души, и Стахович также. Стахович, узнав, что я сын писателя Гарина-Михайловского, рассказал, как он во время русско-японской войны подвергся из-за моего отца смертельной опасности. При обстреле какой-то японской позиции в палатке Куропаткина из штатских было только двое — Стахович и мой отец. Вдруг начался обстрел палатки главнокомандующего. Куропаткин приказал штатским, т.е. Стаховичу и моему отцу, покинуть палатку. «А вы, генерал, останетесь?» — обратился мой отец к Куропаткину. «Я военный, я останусь», — ответил Куропаткин. «Ну тогда и мы остаёмся, не правда ли, Михаил Александрович?» И Стахович, по его словам, проклиная в душе моего отца, должен был оставаться на позиции, пока не кончился обстрел.

Князь Львов очень интересовался положением на юге России. У него я впервые услышал пессимистическую ноту (если не считать приведённой выше фразы Нольде о том, будто бы никто в Париже не верит в белое дело). Львов очень осторожно и как бы мимоходом говорил о том, что надо приготовиться к испытаниям и, по его мнению, заняться устройством заграничного русского центра, но уже не чисто политического свойства, каким было Политическое совещание, о котором я говорил выше, а на широком общественном базисе.

Львов не говорил о безнадёжности борьбы с большевиками на русской территории, но и не возлагал на неё больших надежд. «Мы, парижане, так много вынесли разочарований от Добровольческой армии — то вдруг молниеносные успехи, и армия доходит до Орла, то стремительно отступает к самому Чёрному морю. Всё это как-то фантасмагорично, нет плана, нет единства ни в чём — ни в военных операциях, ни в политике. Какова политика Деникина? Мы её не понимаем». По словам Львова выходило, что вина Деникина в политическом отношении — в том, что он недостаточно «левый». Накануне я выслушал от Сазонова упрёк в «левизне» Деникина, а теперь — в его «правизне».

Львов тоже говорил о неопределённости линии поведения Деникина. Гронский рассказал, как он в аграрной комиссии у Деникина остался в единственном числе и как П.Б. Струве и А.В. Кривошеин непоколебимо стояли на принципе неприкосновенности частной помещичьей собственности. В этих нападках было много справедливого, но меня интересовало другое: как господа парижане представляют себе борьбу с большевиками? Я задал этот вопрос моим гостеприимным хозяевам. Вырубов сейчас же ответил: «В России всё идёт особенным образом: неизвестно, как началась большевистская революция; неизвестно, как кончится. В один прекрасный день мы получим из России телеграмму: приезжайте, большевики кончились». Все рассмеялись, хотя Вырубов говорил совершенно серьёзно, без малейшего намёка на шутку.

Львов ответил так: «Большевизм кончится независимо от вооружённой борьбы, выдохнется, и вот когда он кончится, тогда начнётся анархия, так как в советской России под гнётом большевиков никакая политическая партия не может сорганизоваться и выработать программу действий. Наша задача — людей, находящихся на свободе в Европе, — заключается в том, чтобы обдумать за русский народ его пути и дать ему план должного преобразования России во всех областях». Затем Львов при одобрении Вырубова и Стаховича стал развивать план соглашения прежних русских партий между собой не столько для практических вопросов борьбы с большевиками, сколько для создания этого плана переустройства России.

«Но нельзя же в Париже создавать русскую конституцию, — заметил я, — в особенности при вашем, князь, пессимистическом взгляде на Добровольческую армию». — «Наша ставка, — сказал Львов, — не на Добровольческую армию, в которой мы, парижане, давно или недавно — это неважно, но окончательно разочаровались, а на здравый смысл русского народа, который не сможет долго терпеть такую безумную и преступную власть, как большевики». И Львов стал приводить целый ряд фактов об отношении крестьян к советской власти. Другими словами, это была ставка на «внутреннее антибольшевистское движение», которое уже потому было бы ценно, что шло бы не «сверху», а «снизу».

Тогда ещё не говорили об «эволюции большевизма», о том мифическом превращении тигра в ягнёнка, о котором так много говорили позже в некоторых кругах эмиграции. Рассуждения Львова показывали мне, что в Париже явно не питали никаких иллюзий в отношении Добровольческой армии и вообще идеи вооружённой борьбы с большевиками, но зато там явно питали иллюзии насчёт какого-то «внутреннего антибольшевистского движения». Было интересно и другое — стремление написать в Париже русскую конституцию. Оно, как я потом убедился, было у многих и очень многих. Вырубовское представление о спасительной телеграмме, которая известит парижан о конце большевизма, было также характерно для обывательских кругов самой первой русской эмиграции. Бывшие вожди русского общественного движения, ещё недавно находившиеся во главе России, как князь Львов, органически не могли представить себе, чтобы Россия сумела как-то обойтись без них в будущем.

Но, в отличие от других политиков чистой воды, Львов считал, что не следует ограничиваться написанием русской конституции, что нужно жить злобой дня, т.е. думать о русских беженцах (слово «эмигрант» вошло в употребление позже). Эти задачи Львов понимал в самом широком смысле — и образовательные, и экономические, и культурные, от самой кропотливой благотворительности до создания новых кадров русской интеллигенции и сохранения прежних. Львов даже предвосхищал будущее. Удивительно, что тогда, ещё до падения Деникина, у Львова были такие широкие взгляды на русскую эмиграцию. В его разговоре сквозил практический подход во всём, что касалось общественно-культурной работы, и его предвидение в этой области было замечательно.

Зато в политическом отношении князь Львов проявлял наивность, рассчитывая на «внутреннее антибольшевистское движение» в России, независимо от вооружённой борьбы, и на возможность его возникновения в организованных формах в русском крестьянстве под советской властью. Ещё больше наивности было в стремлении во что бы то ни стало написать конституцию для России и привезти её из Парижа в Москву для исполнения.

В оправдание Львова можно только сказать, что указанные наивные взгляды впоследствии громогласно проповедовались такими профессиональными политиками, как П.Н. Милюков и прочие, у которых не было зато такой широты культурно-общественного горизонта. Впрочем, эта широта на иноземной почве, в тяжких условиях тогдашней и ещё более — последующей русской жизни в Париже и оказалась ахиллесовой пятой парижского Земгора. Его учреждения развернулись не на «зарубежную» ногу, а на прежнюю, российскую.

Другой вопрос, который меня интересовал, — это отношение иностранцев к русским делам. Интересно было знать мнение Львова и в особенности Вырубова (у