Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

него было гораздо больше связей с французами, чем у Львова, который в своё время вследствие недостаточного знания иностранных языков, в том числе и французского, не мог быть назначен министром иностранных дел на место Милюкова, а был назначен Терещенко, знавший иностранные языки, но никак не подходивший для занятия такого поста). В Париже князь Львов лично был знаком с небольшим числом иностранцев, бывавших в России и знавших русский язык. Вырубов же поддерживал отношения с французами очень удачно и ещё более удачно пользовался своей близостью к Львову.

По словам Вырубова, ни о какой помощи иностранцев (вернее, союзников, потому что об остальных говорить не приходилось) в настоящих условиях нельзя было мечтать. В частности, Франция переживает внутренний кризис, который неизвестно как кончится. Грандиозная убыль мужского населения в самом активном возрасте подняла на небывалую высоту спрос на физическую рабочую силу, и во Франции сейчас происходят геологические сдвиги социальных слоёв, означающие катастрофу для некоторых кругов мелкой и даже средней буржуазии, а также французской интеллигенции. Растёт влияние рабочего класса и крестьянства.

Этот крупнейший внутренний кризис не позволяет думать о французской интервенции в русские дела, даже в форме частичного участия в общесоюзнической акции. Рабочее движение было настолько сильно, что к 1 мая ожидалась попытка коммунистического переворота, и вся надежда французской буржуазии была на Мильерана, который был тогда премьер-министром. Гронский также присоединился к пессимистической оценке положения Франции с точки зрения помощи в борьбе с большевиками.

При этом первом знакомстве с князем Львовым, тогдашним председателем парижского Земгора, меня изумила, между прочим, та чрезвычайная приветливость, с какой меня принимал Львов, хотя, казалось бы, особенного интереса американская делегация для него не представляла, как и моё в ней участие. Предполагаю, что здесь сказалось влияние либо Гронского, либо Нольде. Как бы то ни было, приём был очень любезный, и это был не только приём, но и определённое участие в моей судьбе, чему я значительно позже получил доказательства. Отмечу здесь одно — что отношение к посольству и к Сазонову было очень ироническое. Мне показалось по снисходительному тону, с каким говорили о Сазонове, что в Париже его уже считают «конченым» и никаких надежд на него больше не возлагают.

Маклаков: «Белое движение — это вандея»

После завтрака у Львова, который очень затянулся, завершившись долгой беседой в гостиной за кофе с ликёрами, я отправился в посольство, где в 4 часа дня мне назначил аудиенцию В.А. Маклаков. Он принял меня сразу же, как только его секретарь Караулов обо мне доложил. Маклаков буквально накинулся на меня, с лёгкостью балерины перебрасывая своё полновесное тело из одного конца обширного кабинета в другой, с кресла на кресло, то подходя к окну, то шагая по комнате. Мне впервые довелось так много и так обстоятельно говорить с ним на политические темы.

С толстовской прямотой он мне сказал, что до такой степени «изолгался» перед иностранцами, что жаждет услышать от меня слово правды о положении на юге России. Я рассказал ему о том, что видел и знал. Маклаков слушал с большой нервностью и не раз перебивал мой рассказ вопросами. У меня создалось впечатление, что из всех моих собеседников он, пожалуй, единственный придавал величайшее значение состоянию военных операций и возможности борьбы на фронте. Упрекать его в равнодушии не приходится. С другой стороны, пессимистические ноты в его оценках были самыми резкими, какие я слышал.

Маклаков после моего рассказа, который я старался, насколько позволяли многочисленные вопросы и реплики моего собеседника, сделать связным, с большой откровенностью обрисовал мне своё положение в Париже. Он говорил: «Мы лгали, лгали и изолгались вконец. Каждую победу мы превращали в триумф антибольшевизма в России, каждую оплошность большевиков — в полнейшее поражение, систематически обманывали иностранцев. И всё-таки, несмотря ни на что, большевики побеждают на всех фронтах — на Сибирском и на юге России. Что дальше делать? Нам не верят. Я готов лгать и дальше, но какой от этого толк?»

Затем Маклаков без обиняков назвал нашу гражданскую войну вандеей. И там были свои успехи и колебания весов то в ту, то в другую сторону. В России всё это грандиознее из-за необъятного географического пространства, но белое движение — это вандея, и только! Такой резкости выражений в отношении белого движения я не слышал ни от кого. Даже Сазонов, при всём его пренебрежительном тоне в отношении отдельных деятелей белого движения, не называл его вандеей. «Я всё сделал, что от меня зависело, — говорил Маклаков, — чтобы в глазах французов превратить нашу вандею в русскую контрреволюцию, которая вот-вот одолеет большевиков. Но я в это не верю».

Последнее было, по-видимому, сказано совершенно искренне, Маклаков действительно не верил в белое движение ко времени моего приезда в Париж. Последний катастрофический отход Добровольческой армии к Новороссийску произвёл на него ошеломляющее впечатление. Когда он был у нас в Таганроге, его тон был совершенно иным. Самым замечательным было то, что при всём своём неверии Маклаков готов был и дальше продолжать лгать, по его выражению, он только сомневался, что такая система дипломатии будет иметь успех у союзников.

Я не считал, что лгать, вообще говоря, было нужно и остроумно, но, судя по словам Маклакова, он и Сазонов, по-видимому, решили, что это был лучший способ поддержать антибольшевистское движение. Несомненно, что при такой системе всякая неудача Добровольческой армии поражала иностранцев ещё сильнее, и, конечно, в конце концов такая ложь могла только окончательно дискредитировать в глазах французов и само белое движение, и наших дипломатов в Париже.

В дальнейшей беседе Маклаков остановился на самых основных ошибках деникинского правительства — ошибках в аграрном вопросе. Он говорил мне, что до революции, когда была кадетская партия, он стоял за среднее и за крупное землевладение с точки зрения агрономической, но теперь, когда оно фактически рухнуло, восстанавливать его — безумие. «Аграрная реставрация — самая крупная, фатальная ошибка Деникина, и никакая стратегия не могла его спасти!» — воскликнул Маклаков. Перейдя к внешней политике Деникина, он в особенности осуждал его постановку польского вопроса. Об этом я уже упоминал раньше, в предшествующих записках. Маклаков в этом вопросе оказался пророком. Что касается французов, то он дал мне исчерпывающую картину тех возможностей, какими располагала Франция. «Несчастье России заключается в том, что сейчас Франция не может реагировать на её бедствия, а несчастье Франции — в том, что помогать России можно лишь сейчас, при окончательной победе большевизма в России для Франции она будет потеряна». Маклаков развил эту