Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Быть может, ничто из беседы с Нольде мне не раскрыло до такой степени глаза на самодовлеющую «парижскую» психологию тамошних русских. Вместо того чтобы быть связующим звеном между Сибирью и югом России в дипломатическом отношении, русский Париж считал сам себя русским центром и брал на себя смелость отправлять ноты от имени России по русским вопросам. Думаю, если бы на юге России знали о том, что Политическое совещание составлено так, чтобы отражать не интересы России, а соотношение общественных сил в русской колонии в Париже, то это совещание претерпело бы изменения или постарались бы вообще обходиться без него.

Нольде, в частности, с восторгом заметил о Савинкове, что «иностранцы с ним разговаривают». Клемансо ни разу не пожелал видеть Сазонова или говорить с ним, он виделся и говорил с Б.В. Савинковым. Я нисколько не разделял восторга Нольде и сказал, что, к сожалению, это только характеризует Клемансо и его непонимание русских дел, так как при всех ошибках Сазонова, думаю, что беседа с последним была бы неизмеримо полезнее для Клемансо, чем беседа с Савинковым. Между тем, как говорил Нольде, Савинков, в противоположность Маклакову, «решительный человек» и произвёл наилучшее впечатление на русскую колонию. Положительно, Нольде, такой опытный русский дипломат и такой умный человек, был ослеплён русской колонией в Париже.

Нольде даже нравилось, что Савинков был когда-то «убийцей»[39], это придавало ему в глазах публики особенную пикантность. Отмечаю это не для того, чтобы утверждать, будто Нольде нравилась террористическая деятельность Савинкова, а чтобы подчеркнуть, как легкомысленно относилась русская колония к таким действительно важным вопросам, как Политическое совещание в Париже, и как легко ошибки иностранцев возвышали в глазах русских некоторых политиков типа Савинкова.

Надо сказать, что ко времени моего приезда в Париж акции Савинкова стояли очень высоко. На своих визитных карточках он писал «бывший военный министр» и («ancien ministre de la guerre»), и, имея связи в некоторых французских кругах, он пользовался ошибками Сазонова, чтобы создать себе положение при французском правительстве. Насколько авторитет Савинкова был высок в Париже, видно хотя бы из того, что его предполагали назначить посланником в Прагу, куда был пока что послан в качестве консула и временного поверенного в делах В.Т. Рафальский. Однако Прага не дождалась Савинкова, его пригласил в Варшаву Пилсудский, который был школьным товарищем Савинкова и участвовал вместе с ним в революционной деятельности. Савинков предпочёл Варшаву Праге, так как смотрел на Польшу как на трамплин для своего честолюбия. Он, по словам моих друзей в Париже, собирался чуть ли не сесть на русский престол. Удивительно, что такие серьёзные политики, как Сазонов, Гирс и другие парижане, не исключая Маклакова и князя Львова, находились под гипнозом Савинкова. Иначе, как этим словом, я не могу охарактеризовать его влияние на окружающих.

Вторым лицом после Савинкова, привлекавшим внимание парижан, был князь Львов. В широких кругах русского общества после советского переворота деятели Февральской революции, что вполне естественно, стали вообще крайне непопулярны, но непопулярность Г.Е. Львова была особенно велика. На юге России, например, о нём и слышать не хотели. А тут вдруг, приехав в Париж, он сразу всех очаровал изысканной простотой, умением себя держать во всех кругах русского общества, общительностью и, наконец, сердечной добротой. Все ему обрадовались и… политическая непопулярность сменилась при личном знакомстве несомненным общественным успехом. Львову была прощена его неуместная мягкость в начале большевистского движения, прощена была ему, как и другим министрам Временного правительства, их торжественная присяга перед Сенатом с обещанием «довести страну до Учредительного собрания», словом, прошлое было забыто, и имя Львова снова всплыло в самых разных русских салонах в Париже.

Была и другая причина — иностранцы. В условиях борьбы с большевиками, которую русские парижане не вели, но о которой говорили, имя князя Львова, бывшего главы Временного правительства, могло импонировать иностранцам, поэтому такого человека необходимо было удержать. Это отлично понимали и Маклаков, который всегда старался поднять авторитет Временного правительства хотя бы уже потому, что был им назначен, и Сазонов, который едва ли простил в душе бесцеремонное отозвание его с поста посла в Лондоне в то время, когда он в Петрограде находился уже на вокзале в поезде, но который тоже чувствовал, что, увы, для иностранцев, может быть, имя Львова дороже его собственного. Кроме того, все русские, очутившись в Париже, чувствовали себя как-то одинаково непрочно и неприкаянно.

Да простится мне такое сравнение: как люди самых разных слоёв, попадая в тюрьму, волей-неволей чувствуют общую беду, так чувствовали себя и русские беженцы, часто с опасностью для жизни попадавшие за границу, все перестрадавшие, перетерпевшие, проявившие иногда геройское мужество в борьбе с большевиками или в нежелании им подчиниться. Царские министры и министры Временного правительства, минутные фавориты белого движения, всплывающие на поверхность благодаря своей близости к тому или иному генералу, министры сибирские, южнорусские, ранее не игравшие роли в политике, — все поневоле становились скромнее, попав в Париж. Кроме того, для иностранцев имели значение лишь имена, успевшие прогреметь до советской революции.

Складывалось парадоксальное положение: то, что в России ставилось в вину таким людям, как князь Львов, их недавнее прошлое, т.е. участие во Временном правительстве, в Париже ставилось им в плюс. Титул «бывшего председателя Временного правительства» казался французам настолько значительным, что ради одного этого все личные выпады прекращались, и русские люди предпочитали, вместо того чтобы нападать на Львова, пользоваться его авторитетом в интересах русского дела. Все русские были «бывшими людьми», иностранцам было трудно разобраться, что скрывалось под громким именем, а титул главы правительства, безусловно лояльного по отношению к союзникам, имел большой вес. Если бы А.Ф. Керенский приехал в Париж и держал себя как Савинков, то, несмотря на противодействие известных кругов, он создал бы себе там положение. Правда, тогда Керенскому пришлось бы изменить своё отношение к белым генералам, которых фактически можно было в Париже игнорировать и над которыми можно было смеяться, но нельзя было открыто бравировать этим или стоять в явной оппозиции.

Вот почему Г.Е. Львов вошёл в большой политический русский свет в Париже и занял в нём весьма видное место, хотя в антибольшевистской России — я говорю с уверенностью про юг, так как Сибири я не знал, — о нём и слышать не хотели. Впрочем, по словам Нольде, Львов держал себя вполне тактично в отношении как правых, так и левых кругов и старался следовать политике центра, что ещё