Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Гирс имел один физический недостаток, который сумел обратить в преимущество: он был глуховат. Впрочем, злые языки говорили, что глухота мешала ему слышать только тогда, когда ему этого почему-нибудь не хотелось. Во всяком случае, он обходился без трубки и лишь иногда подносил руку к уху, но я сам был свидетелем, как, и не поднося руку к уху, он подавал реплики, говорившие о том, что он прекрасно слышит окружающих. В какой мере это был «мнимый глухой» и в какой мере настоящий, не берусь утверждать.

Гирс был выписан в Париж из Рима после смерти Извольского, последнего царского посла во Франции, чтобы заменить его в так называемом Политическом совещании, состоявшем из Сазонова, Извольского, Маклакова, Чайковского и Савинкова. Все ноты Сазонова Версальской конференции отправлялись от имени Политического совещания, предварительно там обсуждались и одобрялись. Никакой другой роли, кроме этого участия в совещании, Гирс не играл, но ни для кого не было тайной, что Гирса вызвали не столько для замены покойного Извольского в совещании, сколько для замены Сазонова, если тот будет уволен южнорусским или ранее, при жизни Колчака, сибирским правительством.

Гирс был старейшим из русских послов и первое время после большевистской революции был фактическим руководителем действий оставшегося без правительства русского дипломатического корпуса за границей. Ко времени моего приезда в Париж Политическое совещание уже распалось, Савинков уехал, Чайковского тогда тоже не было, а заменять Савинкова не собирались. Позже я укажу на попытки воскресить это совещание.

С Гирсом я не был знаком, и меня потом познакомил с ним Сазонов. Гирс сделал любезное лицо и сказал, что он мою фамилию слышал и знает меня как заместителя Нольде. В это неопределённое время, когда сам Сазонов не знал, министр он или нет, Гирс появлялся иногда в посольстве, любезно беседовал с членами дипломатического ведомства, заходил на короткое время к Сазонову и никогда — к Маклакову, подчёркивая этим, что пришёл, так сказать, в качестве частного лица. Мы знали, впрочем, что недалеко то время, когда Гирс появится на горизонте, как Deus ex machina[36], для решения вопроса о главенстве в дипломатическом ведомстве.

При всей своей вылощенности и дипломатической внешности Гирс не производил впечатления человека, у которого были большие связи с иностранцами, но таких связей не было к этому времени и у Сазонова, несмотря на его столь недавнее блестящее положение во время мировой войны. К тому же его маленькие медвежьи глазки и подозрительная глухота не вызывали расположения к нему, в отличие от Сазонова, который мог иногда кривить душой, как в данный момент в вопросе об американской делегации, но всё же страдал избытком прямодушия и лояльности. Гирс казался человеком очень скрытным, хитрым дипломатом-византийцем, он не был популярен среди наших служащих, а чиновников центрального дипломатического управления знал далеко не всех. Поскольку, однако, все служащие дипломатического ведомства искали кого-либо, чей авторитет мог бы быть основан на объективных данных — старшинстве назначения, положении посла и других подобных обстоятельствах, а два других посла — Бахметьев и Маклаков — были в дипломатии новичками, то выбор должен был пасть на Гирса.

Отмечу ещё, что в Лондоне после смерти графа Бенкендорфа посла не было ввиду решения Временного правительства не отправлять туда Сазонова, назначенного царским правительством в Лондон накануне Февральской революции. В 1917 г. там был поверенным в делах К.Д. Набоков, а потом Сазонов, будучи недоволен Набоковым за то, что тот не сумел завязать сношения с английскими кругами, заменил его Б.В. Саблиным, прежним 1-м секретарём лондонского посольства. Это назначение было парадоксальным по своим мотивам. Если бы Колчак и Деникин отнеслись столь же сурово к Сазонову, как он к Набокову, то Сазонов должен был бы быть давно уволен, ибо абсолютно никаких связей с иностранцами не имел.

Послать к гонцам к Деникину?

После аудиенции у Сазонова и встреч в посольстве с моими сослуживцами, сопровождавшихся неизбежными взаимными расспросами, по возвращении в отель я вторично увиделся с Гронским и передал ему мой обстоятельный, но неутешительный разговор с Сазоновым. Для Гронского рассуждения начальника моего ведомства в основном не были ясны. Когда я заметил, что юридически Сазонов и не имел, и не имеет права останавливать делегацию, Гронский согласился, сказав, что всё же ему приходится считаться с фактической парижской обстановкой и он не желает никоим образом вызывать конфликт своим упорством.

Что конфликт был бы неизбежен, после разговора с Сазоновым я понимал, но неизвестно, как бы он кончился для Сазонова, который сам ожидал своей отставки от Деникина. Я был уверен, что если бы Гронский немедленно или даже теперь, после моего приезда, телеграфировал Деникину, то мы получили бы от него приказ сейчас же ехать дальше. Это я и высказал Гронскому, добавив, что Сазонов мне решительно заявил, что наши непосредственные сношения с Деникиным его не касаются. Гронский меня спросил, как сделать этот запрос шифром не через посольство, ибо жаловаться на Сазонова через посольство значило бы рассориться насмерть со всем дипломатическим ведомством. Я предложил прибегнуть к помощи военного агента, который имел особый военный шифр и никакому сазоновскому или маклаковскому контролю не подлежал. Мы были посланы от главного командования и, следовательно, имели право использовать военного агента для непосредственных сношений.

Гронский решительно заупрямился, заявив, что изучил парижскую обстановку, что все здесь находятся под стеклянным колпаком и каждый шаг нашей делегации моментально станет известен. Если бы с нами был С.П. Карасев, то это ещё удалось бы сделать без шума, так как Карасев как представитель военного ведомства мог бы использовать военный шифр для своих целей, не возбуждая никакого подозрения, а теперь, поскольку военная агентура помещалась тоже в здании посольства, огласка была бы неминуема. Я, однако, не мог удовольствоваться этим отрицательным решением, тем более что тот или иной план выхода из нашего тупика должен был быть найден.

Гронский сказал мне, что всё, что он может сделать, — это собрать делегацию и обсудить вопрос о дальнейшем, говоря, что делает это для меня, так как все остальные члены с ним согласны. Он, по-приятельски шутя, говорил, что «парижский тупик» очень приятная вещь, что нас остановил Сазонов — он и несёт ответственность за свой поступок, мы же можем предаваться dolce far niente[37] на совершенно законном основании. Я понял из этих полушутливых-полусерьёзных слов Гронского, до чего