Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

чем жестокость других государей того времени, то, во всяком случае, гораздо отвратительней. Он не проливал человеческую кровь потоками в порыве гнева или безумной ярости, но выпускал ее холодно, капля за каплей. Адская насмешливость была характерной чертой его жестокости. Он играл отрубленными им головами. В одном из писем он рассказывает, как велел обезглавить изменившего ему парламентского советника, адвоката Ударта де Бюсси. «А для того, чтобы его голову можно было сразу узнать, — зубоскалит король, — я велел нарядить ее в меховой колпак, и она находится сейчас на Хесденском рынке, где он председательствует». В другом письме, торопясь отправить на тот свет неверного слугу, он весело советует своему дворецкому скорее «сделать приготовления к свадьбе этого молодчика с виселицей».

А как забыть историю Жана Бона, которого Людовик XI сначала приговорил к смерти, а затем, по особой милости, удовлетворился тем, что выколол ему оба глаза? «Было донесено, — пишет современник, — что поименованный Жан Бон видит еще одним глазом. Вследствие чего Гино де Лазьяр, чрезвычайный судья при королевском дворе, по приказанию вышеупомянутого государя отрядил комиссию из двух лучников, дабы, если он видит еще, сделать ему прокол глаза до полной слепоты».

Король изобретал казни со злобной фантазией художника пыток. Бастилия при нем украсилась двумя нововведениями. Первым были железные клетки, где заключенный не мог ни встать, ни лечь. Епископ Верденский Вильгельм де Горакур провел в такой клетке, согнувшись в три погибели, десять лет. Король питал к этим клеткам особые чувства и ласково называл их своими «доченьками» (fillettes).

Другим изобретением, отличавшимся еще более утонченной жестокостью, была так называемая комната ублиеток (от фр. oublier — забывать, предавать забвению), находившаяся в башне Свободы. Сюда приводили особо ненавистных королю людей, чтобы заставить их в последний раз испытать весь ужас внезапного перехода от надежды к отчаянию. Комендант Бастилии встречал узника в «комнате последнего слова» (chambre du dernier mot). Это было обширное помещение, тускло освещенное лишь одной лампой, бросавшей слабые блики на кинжалы, шпаги, пики и огромные цепи, которыми были увешаны стены. Здесь заключенному устраивали последний допрос с целью узнать имена сообщников, если таковые не были названы им ранее. Затем комендант отводил жертву в другую комнату — очень светлую, прекрасно меблированную, благоухающую цветами. Это и была комната ублиеток. Усадив узника в удобное кресло, комендант угощал его и обещал скорое освобождение. Как только несчастный начинал верить в близость свободы, пол под ним проваливался, и он падал в узкий колодец на колесо с укрепленными на нем острыми ножами. Невидимые руки приводили колесо в движение, постепенно превращая тело человека в груду окровавленного мяса.

Счетная книга короля хранит мрачное изобилие кандалов и засовов, списками которых покрыты целые страницы; ими можно было оборудовать не одну, а несколько Бастилий. «Мастеру Лоренсу Волм, — читаем там, — за большие кандалы двойной закалки, большую цепь со звонком на конце, которые он сделал и сдал для заключения мессира Ланселота Бернского, тридцать восемь ливров. За пару кандалов с толстыми цепями и гирями для закования двух военнопленных из Арраса, охраняемых Генрихом де ла Шамбром, шесть ливров. За железо с закаленными кольцами, с длинною цепью и со звонком на конце и за наручники для других пленников — тридцать восемь ливров. За кандалы с наручниками, с поножнями, заклепывающиеся на шее и поперек тела для одного узника, шестнадцать ливров. Вышеупомянутому мастеру Лоренсу Волм — сумма в пятнадцать турских ливров и три су в возмещение расходов на постройку трех кузниц в Плесси-дю-Парк для выковки железной клетки, которую вышеупомянутый сеньор приказал там построить», — и так без конца.

Сказав все это, тем не менее приходится согласиться, что Людовик XI сделал очень благое дело. Франция обязана ему своими лучшими провинциями: Пикардией, Бургундией, Руссильоном, Провансом, Меном, Анжу, Дофине и другими — в общем счете четырнадцатью феодальными владениями, присоединенными к королевскому домену.

«Я сражаюсь против всемирного паука!» — в отчаянии воскликнул однажды Карл Смелый, видя бессилие своей львиной доблести против безысходных тенет Людовика XI.

На закате жизни Людовик полюбил покидать двор, чтобы проводить время в обществе незнатных людей и простолюдинов. В последние годы он совсем заперся за решетками в своей крепостной башне в Плесси и развлекался только тем, что охотился на мышей с маленькими собачками, специально надрессированными для этой игры. На протяжении всей жизни он по-настоящему доверял только двоим людям: своему цирюльнику и своему палачу.

***

Воевода Влад Цепеш правил Валахией (Румынией) дважды — с 1456-го по 1462 год и в 1477 году. Он прославился особой жестокостью, за что и получил свое прозвище (Цепеш означает «Сажатель на кол», «Прокалыватель»). В соседних с Валахией землях за ним укрепилось прозвище Дракула. Возможно, оно перешло к нему от отца, который принадлежал к германскому рыцарскому ордену Дракона, или, по-румынски, Дракулы. Позднее, из-за близости к румынскому слову «drac» — «дьявол», оно приобрело новый смысл.

В конце XV века об этом валашском господаре были написаны три сочинения: анонимная немецкая книжка «О великом изверге Драколе Вайда», «Венгерская хроника» итальянца Антонио Бонфини и русское «Сказание о Дракуле». Я коротко познакомлю читателя с содержанием последней книги.

«Сказание о Дракуле» интересно, в частности, тем, что оно начисто лишено того духа наивного поучения, которым обыкновенно пропитана древнерусская книга. Не знаю, сказалась ли здесь личность автора (специалисты приписывают повесть дьяку Ивана III Федору Курицыну, возглавлявшему в 1482—1484 годах русское посольство в Венгрию и Молдавию), или писатель, нагромоздив вокруг Дракулы горы трупов, положился на нравственное чутье читателя в оценке своего героя. Учитывая нравы эпохи, думаю, что первое предположение более правдоподобно. За строками повести виден человек государственной закалки, который не прочь поставить в пример кровавое правосудие, если оно кажется ему справедливым возмездием или государственной необходимостью. И хотя автор постарался исчезнуть, спрятаться, вытравить все следы своего присутствия в повести, одна фраза в начале, словно край сапога, выступающий из-за портьеры, выдает его: «Так жесток и мудр (курсив мой. — С. Ц.) был, что каково имя, такова была и жизнь его».

Вся повесть, собственно, является иллюстрацией этой авторской оценки. В ней нет никакого сюжета, один пример воеводского правосудия сменяет другой — и так почти до самого конца. Помнится, в школьном учебнике времен моего детства по истории Древней Греции было написано, что драконовские законы в Афинах, одинаково каравшие смертью и убийцу, и мелкого воришку, оказались бессильными справиться с преступностью именно вследствие своей жестокости. О законах Дракулы можно сказать как раз наоборот: именно их жестокость обеспечила их действенность. Все дело в том, как далеко готова пойти власть по