Уральский следопыт, 1958-04 - Журнал «Уральский следопыт»

зажать с двух сторон. И вот скажи: смогут ли твои люди сдержать напор? Я предлагаю более тихое место – у пруда. У тебя всего семь человек, возьми трех-четырех боевиков, от Жигулева хотя бы. У него пятнадцать.

– Не нуждаюсь, – раздельно и многозначительно сказал Семенихин.

– Ну, так, голова, в общем деле себя не ведут. Это не ответ. Можно все предприятие провалить.

– У меня есть соображения…

– Вот дьявол какой, – не выдержал Коломийцев, вскакивая с места, – еще какие-то соображения у него. Скажи прямо, с большевиками не хочешь знаться. Так или не так?

– Ты меня не поддевай на удочку, – сказал Семенихин, метнув вызывающий взгляд из-под черных неровных бровей. – Я тебе не пескарь. Или моя семерка будет у моста без всякой вашей подмоги, или я выхожу из игры.

– Игры? – повторил Коломийцев, и его смуглое худое лицо побагровело от негодования. – Мы жизнь свою кладем под смертельный удар, а для тебя это игра?

Ждан с трудом потушил ссору. Не глядя на Семенихина, сказал сухо:

– Никто не посягает на вашу самостоятельность. Не хочешь подмоги, черт с тобой. Будете стоять у моста справа. Но смотри, народ с тебя спросит, если…

Отвернувшись от Семенихина, Ждан стал каждого поочередно расспрашивать о личном составе дружин и ее вооруженности. Коломийцев ворчал негромко:

– Вот уж действительно правда: большевистский кузнец железо кует, а эсеровская да меньшевистская лягуша лапу сует.

Вдруг кто-то спросил:

– А из столицы известия есть?

Ждан отрицательно покачал головой. Не знал он, что в этот самый момент в Народный дом бежал Яша с телеграммой в руке. В только что полученной телеграмме от Бориса Абросимова было три слова, которые вызвали в семье Жигулевых пугливое недоумение: «Москве хлеб дешевеет». Первый сообразил Яша: «Мама, а ведь это может быть про другое. Прямо нельзя, так он другими словами». Мать всполошилась: «А верно, беги скорее к Саше. Тут тайность какая-то».

Яша влетел в Народный дом, когда Ждан вел беседу с дружинниками в большом зале. Протолкавшись к брату, Яша без всяких объяснений подал ему телеграмму. Александр схватил телеграмму с невероятной жадностью, едва бросив взгляд на строчки, кинулся к Ждану.

Спустя секунду тот, высоко подняв телеграмму и точно весь озарившись светом, сказал торжественным громким голосом:

– Товарищи, получено извещение: в Москве идут бои. Пролетариат сражается с правительственными войсками.

18. В САМЫЙ РАЗГАР

Борис Абросимов подъезжал к Пригорью. Мужик, нанятый в ближайшей деревне, гнал лошадь, не жалея.

Результатами поездки Борис был недоволен: достал всего-навсего четыре карабина. И больше, несмотря на все хлопоты, добыть не мог. На Ижевском оружейном заводе шло массовое увольнение из-за сокращения производства. За бортом оказались как раз те рабочие, через которых Борис рассчитывал достать оружие. На заводе к тому же был усилен контроль – проносить тайно оружие стало почти невозможно. Агенты из других городов, съехавшиеся в эти дни в Ижевск, уезжали ни с чем. Сталкиваясь с разными людьми, Борис с особенной силой почувствовал быстрое горячее нарастание революционных событий. Он узнал о только что прошедших забастовках в Ижевске и Воткинске, о крупных волнениях, которые начались на ряде уральских заводов и в городах, и о том, что одна за другой затихают узловые железнодорожные станции, присоединяясь к всероссийской политической забастовке. Что делается в Пригорье, он не знал, и эта неизвестность мучила его больше всего. В день отъезда Борис услышал от знакомого почтовика, что в Москве завязались бои, и поспешил отправить Александру условную телеграмму.

– Ну-ка, дядя, подстегни своего соколика, – крикнул Борис возчику.

Взвился кнут, и кошевка понеслась по хорошо укатанной дороге. Когда город остался позади, Борис оглянулся и закаменел: вдалеке, подле станционных путей, во весь опор скакал конный отряд. «К нам!» – мелькнуло в голове.

Не доезжая до полустанка, расплатился с возчцком, сбросил тулуп и, взяв под мышку мешок с карабинами, направился кратчайшим путем к Большой дороге.

Пригорье встретило Бориса полным безмолвием. Ни звука и ни души на улицах. Эта жуткая пустынность словно вымершего селения могла означать лишь одно: все Пригорье поджидало врага и в настороженной готовности притаилось где-то.

Гулкий винтовочный выстрел вдруг резко спугнул тишину, а едва он смолк, прозвучало несколько револьверных выстрелов. Потом опять защелкали винтовки. Судя по звуку, стрельба шла в стороне станции и еще где-то влево от нее, вероятно, около завода.

– Абросимов!? Борис!?

Борис обернулся и увидел формовщика Бровкина. За его плечами висела старая берданка, на боку болталась шашка. В другое время Борис обязательно подшутил бы над его бравым воинственным видом. Сейчас ему было не до этого, и он забросал формовщика вопросами.

Наскоро удовлетворив любопытство Бориса, Бровкин, не слушая возражений, стал развязывать его мешок. : – Ой, карабинчики, миленькие вымои, – приговаривал он, забавно прискакивая и силясь вытянуть из мешка кошму. – Боренька, друг, не ругайся. Я два, не больше. Ты знаешь, как они бьют? Сильнее грома. Винторезный ствол – сила.

Борис отнял второй карабин. Бровкин сердито сплюнул, потом довольно заулыбался.

– Шут с тобой. Я хоть бердану сброшу. Слышишь, как щелкают? Это Ждан и Осокин. Они, они это дерутся…

Борис чуть не бегом направился к Большой дороге. Выстрелы, то и дело хлопавшие в отдалении, подгоняли его. Изнемогая от усталости, завернул за угол и остановился в изумлении. Высокая, в человеческий рост, снежная плотная стена перегораживала переулок. Люди, неизвестно откуда высыпавшие, с шумом и гамом окружили Бориса. Это была дружина Кузьмы Коломийцева.

Узнав, что он привез из Ижевска, Кузьма, как и Бровкин, тоже вцепился в мешок. Оружие пошло по рукам.

– Черти полосатые! – потерянно и возмущенно кричал Борис. – Куда вы все растащили? Кузьма, что ты смотришь? Меня же Сашка растерзает, если я ему ничего не принесу.

. Коломийцев, сжалившись, подал команду:

– Ребята, кидай обратно! Один карабинчик мы все-таки, Борис, заберем. Давай патроны. Не жалей! Видал, какую мы баррикаду сгрохали? Толщина-то какая! Ни пуля, ни лошадь не возьмет. А Сашка Жигулев без баррикады остался. Он из бревен твоего отчима соорудил, ну, а тот, ты знаешь ведь его. Как только ребята ушли подремать, он всю их стену дочиста расшвырял и бревна себе забарабал. Вражина!

Борис нырнул в проход, оставленный с краю баррикады, и вскоре перед ним открылась широкая снежная пелена Потерянной улицы.

Дружина Александра Жигулева стояла в засаде с раннего утра. Перемерзнув, дружинники по очереди забегали в избу к Жигулевым, грели руки. Ожидание истомило всех. Нетерпение