Уральский следопыт, 1958-04 - Журнал «Уральский следопыт»

потоке простых обыкновенных дел, и ничто вокруг как будто не предвещало прихода грозных великих событий. «А может, ничего и не будет, и мы напрасно на что-то надеемся, ждем, готовимся», – проносилось в голове Александра каждый раз, как он выходил на улицу, неизменно поражавшую его своей ужасной безмятежностью.

Впечатление это особенно усиливалось к ночи, когда Пригорье, рано гасившее огни, погружалось в полный мрак и тишину, изредка нарушаемую пьяной песней или лаем собак. Это чувство глубокой нерушимости и безмолвного тайного ожидания не покидало его и дома.

Был поздний час. За окном шумела вьюга, кидая в стекла горсти снега, в трубе глухо и жалобно подвывало. Манюрка вдруг пугливо прислушалась, округлив свои большие глаза.

– Стучит кто-то.

Мать живо подняла голову.

– Кто бы это? Может, Миша?

Все эти дни она нетерпеливо поджидала старшего сына. В последнем письме он уже определенно извещал, что в декабре будет дома: год его призыва распускают.

Немного погодя стук повторился, теперь уже совершенно отчетливо. Но стучал кто-то несмело, осторожно, словно не был уверен, туда ли он стучит. И это встревожило всех: так не мог стучать свой человек. Зоя, приникнув куличному окну, сообщила, что ничего не видно: сильно метет.

– Ты спрашивай, так-то не открывай, – сказала она, когда Александр взялся за шапку.

На улице мело отчаянно. Александра просквозило до дрожи, пока он возился с засовом. За воротами нетерпеливо переминался человек. Это был не Миша, но с письмом от Миши из Севастополя его товарищ. Александр ожидал увидеть моряка. Перед ним стоял человек в шинели и серой солдатской шапке. Щуплень-кий, весь запорошенный снегом и, видимо, сильно промерзший.

– Вы кто Мише будете? – спросил солдат, вытянув письмо из каких-то своих тайников. – Брат? Я так и подумал. Саша? Он мне про вас много рассказывал.

– Что же мы стоим на ветру? Проходите в избу. Чайку! Еще что-нибудь соорудим для прогрева.

Солдат отрицательно помотал головой.

– Спасибо. На поезд надо успеть. Сюда крюк дал ради письма. Вы сразу не показывайте его дома. Прочтите прежде сами.

– А что такое? – быстро спросил Александр, почуяв недоброе.

– Как сказать? – замялся солдат, и его посиневшее от холода лицо как-то искривилось. – С Мишей не все ладно. За решетку он попал.

Александру показалось, что метель разом утихла после этих слов. Не стало ни ветра, ни снега. Он видел лишь глаза, сверкавшие из-под заснеженной солдатской шапки, да слышал голос, отрывистый, приглушенный. Солдат рассказывал очень коротко и почти бесстрастно, Только часто делал передышки, словно ему не хватало воздуха, и устало прибавлял перед тем: «Вот так». Александр не прерывал его речь ни одним словом и не шевелился, лишь вздрагивал иногда.

О волнениях на флоте – восстании на броненосце «Потемкин» и в Кронштадте – он, хотя и кратко, знал из случайно доходивших листовок. А вот о новом, большом восстании черноморских моряков и севастопольских солдат он до сего дня ни от кого не слышал.

Сейчас перед ним стоял очевидец и участник этих самых событий, солдат севастопольской саперной роты, целиком перешедшей на сторону восставших су? дов. Солдат видел, как в течение двух ночей полыхал подожженный снарядом могучий крейсер «Очаков», как расстреливали миноносец «Свирепый» и как бросалась в море его команда, когда изуродованное судно потеряло способность двигаться.

– Миноносец «Свирепый» держал красный флаг до последнего. Его три корабля расстреливали, и еще с берега били из десятидюймовых. Не знаю, как Миша выкарабкался, – рассказывал солдат. – Много людей потонуло. Вот так… В это же время окружили и морские казармы. Стреляли из орудий и из пулеметов. Я там был. Саперы с первого дня пошли за одно с моряками. Мы долго не сдавались. Потом нельзя стало. Сила! До двух тысяч человек арестовали. Подряд брали, всех. Меня выпустили по болезни. Кровь пошла горлом и на одно ухо оглох. Колотили нас здорово.

Зажмурившись, солдат с силой потер заросший темной щетиной подбородок. Справившись с волнением, заговорил опять:

– Мы с вашим Мишей вместе располагали ехать домой. В одну сторону. Мне, правда, дальше – в Сибирь. Как нам выезжать, в тот день в аккурат моряки пошли освобождать «потемкинцев». Слышали, конечно, о них? Мы остались. Решили тоже драться, своей кровью добывать новую жизнь. Миша у вас очень, знаете…

Солдат удушливо закашлялся. С крыльца донесся встревоженный голос:

– Саша, ты что так долго? Ведь простудишься.

– Я сейчас, сейчас, мама… И что же будет с Мишей, как вы думаете?

– Угонят на каторгу, – сказал солдат после долгого молчания.

Прощаясь, Александр неловко сунул солдату деньги, какие нашлись в пиджаке.

– Как вас зовут, товарищ? Вы так и не сказали…

И вот Александр уже один у ворот. Солдат, отойдя шага на три, сразу затерялся в метельном вихре.

– Ой, что ты так долго? Кто был? – спрашивает мать, когда Александр, весь продрогший, воротился в избу.

– Из нашего цеха человек. Звал его в комнату – не идет.

– А я подумала: вот бы Миша. Уж пора бы ему.

Александр тяжело опускается на рундук.

Мать и сестры уходят спать. Александр подает Яше знак: останься! Присев к столу, вынимает из кармана какой-то темный пакет и медленно начинает развертывать. Его руки дрожат и словно чего-то боятся. Он достает письмо, потом еще что-то. Ленточка! Черная флотская ленточка с золотистой надписью «Свирепый». Яша с трудом подавляет крик. Он начинает, наконец, догадываться, с чем и откуда явился ночной гость. Письмо – небольшой, исписанный карандашом листочек, помятый, оборванный с краез. Яша вытягивает шею, и, склонившись над письмом, они читают про себя строку за строкой:

«Уведомляю вас, дорогие родители, что сижу в тюрьме и жду суда. Известно вам или нет, но я скажу, что четырех моих товарищей расстреляли, не ручаюсь также и за себя. А потому, дорогие родители, мои братья и сестры, не удивляйтесь, если в какой-нибудь газете будет написано, что я осужден на казнь или каторжную работу, но история оправдает черноморских моряков, как истинных сыновей русского народа. Нас сидит здесь больше трехсот человек, и это только матросов, да столько же солдат. И мы сидим не как убийцы и воры, нет! Сидим за то, что требовали прав не только для себя, а для каждого гражданина так, как просит вся Россия, и мы добьемся освобождения своею собственной рукой. Дорогие родители, братья и сестры, когда получите письмо, то не хороните его, а отдайте другим. Пусть читают и знают, что более четырехсот матросов и солдат севастопольских погибают