Второе рождение - А. Салмин

Володька и Борис сделались пунцовыми. Сначала один, потом другой стерли рукавами проступивший на лбу пот.

— Вам жарко, а нам холодно, от стыда не спрячешься, — заключила бабушка и уголком платка вытерла слезы, навернувшиеся на глаза.

Костюченко слушал и думал: «Пусть будет больно, пусть запомнят это на всю жизнь. — Он был неумолим в своей продиктованной чистыми побуждениями строгости. — Еще в цехах покаются, дадут слово рабочим».

— Теперь пойдете в цех и расскажете о воровстве всем без утайки…

Володька взмолился:

— Дядя Вася, не пойду я, стыдно мне…

— А почему не подумал об этом, когда воровал? Пойдешь и расскажешь, если хочешь, чтобы душа твоя рабочая чистой была…

Костюченко еще накануне договорился в цехе, что Корниловы придут и сами расскажут о себе. И вот наступил этот день. Рабочие собрались на стыке смен: ночной и дневной. Василий Моисеевич встал раньше обычного. Не спалось. Все думал, верно ли поступает? И укреплялся в своих выводах: верно. Строгость вреда не приносит.

Он зашел к Корниловым. Раиса Ивановна взглянула на него красноватыми глазами: видно, ночь не спала, плакала.

— Уж я надеюсь на тебя, Моисеевич.

— Все будет хорошо, Ивановна, — в тон ей ответил Костюченко и прошел в комнату, где спали ребята. Василий Моисеевич стащил крепко спящего Володьку с кровати.

— Пойдем ответ держать перед рабочими…

Парнишка нехотя одевался. Костюченко поторопил:

— Догонишь, я своей тропой пойду, — и вышел раньше.

Шел Костюченко на завод и думал: «Не подвел бы, подлец, напрасно не дождался». Но в душе был уверен: придет, не может не прийти.

В цехе уже ждали. Володька не появлялся. И тогда Василий Моисеевич не на шутку трухнул: не пришел, подвел, стервец! Но Володька только запоздал. А когда настала минута самому рассказывать о том, что сделал, замялся, оробел перед строго нахмуренными лицами рабочих, знавшими, о чем будет разговор.

— Вовка, говори все, иначе я сам, — предупредил Костюченко.

И младший Корнилов рассказал без утайки о себе и брате, попросил у собрания прощения, как его просят провинившиеся в чем-либо дети у своих родителей. Володька поклялся, что больше никогда не возьмет ничего чужого и будет беречь добрую честь рабочего. Он говорил искренно о том, что чувствовал, что хотел сказать, что просилось само на язык.

Кто-то все же усомнился в его словах, спросил:

— Правду говоришь?

— Правду!

— Помни, ложь не живуча…

Ему задавали те же вопросы, на какие он отвечал всемье, говорили о том же, о чем он слышал от матери, от родных, от дяди Васи, сидевшего сейчас на собрании.

— Опозорил себя, семью, светлую память отца, — сердито гудел слесарь Аксенчук, станок которого был рядом со станком Корнилова. — Отец твой являлся примером честности в труде. Посчитай, сколько у него орденов. А ты наплевал на все…

Поднялся суровый токарь Демидов. Брови его хмуро подернулись.

— Ты сам как-то сказал мне, что мать твоя хлебнула горя, но все же вырастила вас. Я по себе знаю, что такое сиротство. У меня не было ни средств, ни крова, ни близких. Я вырос в детдоме, но не стал вором… — было трудно говорить. Демидов махнул рукой и сел.

Это были горькие, но справедливые слова. Каждый, кто говорил, напоминал Корнилову, что, совершая кражу с братом, они не подумали о больной матери, маленькой сестренке, родных, близких, забыли о рабочих, с которыми рука об руку трудился их отец, работают сейчас и они сами.

Особенно больно было слушать совсем молодого слесаря Водянова, одногодка Володи.

— Весь наш народ стремится жить лучше, все идет к тому, чтобы не вешать запоров, не закрывать квартиры на замки, а ты вошел через запертую дверь и обворовал своего же брата рабочего…

И снова упреки, бьющие в сердце.

— Ты забыл об отце, который так много и честно работал на заводе, — говорил с болью старый мастер Федоров. — Тебе дали лучший станок, всячески помогали стать квалифицированным рабочим, а ты подвел всех нас, наплевал нам в душу…

Все это время, пока выступали рабочие, Василий Моисеевич наблюдал за Володькой: «Дошло ли, пойдет ли на пользу суровая встряска?»

Мальчишка страшился поднять голову. И только вздрагивающая жилка на вздутой шее да сжатые кулаки выдавали: ему тяжко слушать рабочих. «В ком стыд есть, — думал Костюченко, — в том и совесть осталась».

— Простите меня, — приглушенно сказал Володька. — Мне стыдно. Я даю честное слово, больше никогда ничего подобного со мной не случится…

Бурным было собрание и в графитировочном цехе. Прежде чем окончательно решить судьбу Бориса, рабочие собирались дважды, обсуждая, как лучше поступить. Борис был старше и мог предупредить кражу, а оказался ее соучастником. То, что прощалось семнадцатилетнему Володьке, рабочие не хотели прощать Борису.

Они были правы: Борис призывался в армию с завода, сюда же он возвратился после демобилизации. За плечами его армейская служба — большая жизненная школа. Всем хотелось знать, как же оступился человек, что толкнуло его на такой шаг. Борис и сам толком не мог объяснить, почему это произошло.

— Глупость совершил, — чистосердечно говорил он, — наказывайте, заслужил…

— Наказать проще всего — хочется понять тебя…

— Затмение какое-то нашло…

Он смотрел на всех открыто, будто хотел, чтобы рабочие, которых он знал, прямо посмотрели ему в глаза, поняли: произошло все так, как он говорит.

— В душу заглядывать трудно, — вздохнул кто-то, — не у каждого она раскрывается.

Собрание молчало. Это было куда страшнее, чем выслушивать упреки и горькие слова товарищей. Наступала минута крайнего напряжения и душевного накала. У Бориса будто что-то оборвалось внутри, он отчаянно выкрикнул:

— Выходит, не верите?

В ответ несколько человек приглушенно кашлянули.

— Что же мне теперь делать?

Вопрос Бориса прозвучал тревожно.

— Не повторится больше, товарищи…

— Обещать-то легко, — донеслось до Корнилова.

— Поверьте.

— Ну, что, товарищи, кончать будем? — спросил председательствующий. — Человека и словом поправить можно. Понял — исправится, а не понял — враньем не войдет в добро. Правильно говорю, а? Какие будут предложения?

— Поверим, — отозвалось враз несколько человек.

Собрание приняло решение — просить прокуратуру Сталинского района прекратить возбужденное против Корнилова уголовное дело и дать возможность коллективу цеха перевоспитать его.

Братья Корниловы были взяты коллективом завода на поруки, дело на них прекращено.

Е. Михеева

ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ СНОВА

У Галины Верховых были, как и у многих, любящие родители, братья и сестры. Семи лет она научилась читать и с той поры не выпускала книги из рук. Хотелось поскорее вырасти, стать самостоятельной. Но случилось непоправимое: война унесла отца. В семью пришел отчим. Самолюбивая,