Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

чем им занялись поэты и драматурги, мучает животных и слуг, живьем жарит птиц и калечит лошадей из своей конюшни. Хагенбах, правитель Эльзаса, устраивает знаменитый праздник, на котором приглашенные мужчины должны узнать своих догола раздетых жен, укрытых под вуалями; ошибившихся сбрасывают с лестницы. В Ферраре, при наиболее цивилизованном итальянском дворе, кардинал Ипполит д’Эсте, недовольный популярностью в народе своего брата Джулио, приказывает вырвать у него глаза в своем присутствии. Генрих VIII Английский на другой день после казни Анны Болейн ведет к алтарю Джоан Сеймур, в то время как голова его противника, епископа Рочестерского Фишера, украшает решетку лондонского моста. Все это творилось в мирное время. А ведь были еще и ужасы войны…

Кажется, довольно. Надеюсь, читатель убедился, что Европа XVI века отнюдь не представляла собой умиротворяющий образец благостного жития. Так какое же имели право европейские авторы писать о царе Иване как об исключительном чудовище своего времени, перешедшем, так сказать, границы зла, как о преступнике, лицо которого — Кошмар и имя — Ужас, как о сопернике Калигулы и Нерона?

Что это — лицемерие, ксенофобия? Вариация на тему поговорки о соломинке в чужом глазу? Да, конечно… Но не только это. Полагаю, что проблема восприятия Грозного западным сознанием есть во многом проблема лингвистическая. Дело в том, что прозвище царя Ивана непереводимо на европейские языки. Скажем, по-английски и по-французски оно звучит как Terrible, что означает «ужасный», «страшный». Любой русский человек сразу чувствует искажение смысла. Вот что писал сам Иван Стефану Баторию в ответ на его упрек в том, что во время приема польского посольства царь окружил себя рындами, вооруженными секирами: «Это чин государский, да и гроза». Иными словами, «гроза» — это всего лишь признак царского достоинства. В одном современном сочинении говорится: «Нельзя царю без грозы быти».

Неестественность политического сосуществования самодержавия и набившихся в Москву удельных княжат ощущалась не одним Иваном. Лет за двадцать до опричных казней Иван Пересветов подал царю челобитную, которая теперь кажется написанной задним числом в оправдание опричнины. Автор призывает царя быть грозным и самоуправным, и тогда другого такого государя во всей вселенной не будет, лишь бы Бог соблюл его от «ловления вельмож». Вельможи у царя худы, завладели всем царством, крест целуют да изменяют, не дают управы на сильных бедным и беспомощным; царь междоусобную войну «на свое царство пущает», назначая их управителями городов и волостей, а они от крови и слез христианских богатеют и ленивеют. Кто приближается к царю вельможеством, а не воинской заслугой или другой какой мудростью, тот — чародей и еретик, того жечь надо. Других способов решения политических вопросов тогда не знали. Даже один иностранец, посмотрев на московское правосудие, написал: «Дай Бог, чтобы и наших упорных мятежников научили таким же способом обязанностям по отношению к государям».

По словам И.Е. Забелина, народ вынес царя Ивана «как страшную физическую грозу, с чувством страха, с чувством ежеминутной гибели, с мыслью, что тут ничего не поделаешь, что это бушует и все громит непобедимая первозданная стихия. Народ потому и не удивился, что здесь на самом деле бушевала первозданная стихия его быта, оттого бушевала, что воплотилась в самые широкие размеры личной воли старшего. Народ, напротив, отнесся к Грозному не только без всякой ненависти, но и с большим сочувствием, как к эпическому богатырю — покорителю татарских царств и выводителю измены из русской земли».

Самые лютые казни воспринимались людьми того времени как наказание Божие за грехи — как мор, голод и другие бедствия. В глазах русских людей Грозный был «тираном» в том же смысле, что и Господь Бог. В обоих случаях — в глазах и верующего, и верноподданного — любое действие верховного владыки было заранее оправдано. Размеры власти грозного царя были санкционированы общественным сознанием.

Сделаю оговорку: я ни в коем случае не хочу, чтобы меня приняли за апологета Грозного. Неприятная сторона ремесла историка состоит в том, что он в любом леденящем душу историческом злодеянии ищет — и обыкновенно находит — некоторые основания для его совершения. Более того, ему, как никому другому, известно, что ничто не совершается без греха и что прогресс рода человеческого едва ли искупает те страдания, ценой которых он был достигнут. Я пишу биографию, в которой трагедия главного героя совпадает с трагедией целой страны. А трагедия предполагает обоюдную правоту самого героя (по крайней мере, в том, что он не мог действовать иначе) и карающей его силы. Если мы хотим понять Грозного, нам следует признать в нем не чудовище, а человека. Человек же, как мне представляется, может быть понят лишь при наличии хотя бы малой толики любви к нему. Но любить еще не значит оправдывать… Пытаясь объяснить народную покорность, великое русское молчание, которое повергало в отчаяние автора «Князя Серебряного», я в то же время не хотел бы быть заподозренным в том, что я не знаю, как следует отнестись к убийству нескольких тысяч человек. Полагаю также, что поучать читателя в этом направлении было бы с моей стороны неуважением.

И тем не менее: не было чудовища, не было «тирана», не было, собственно говоря, даже преступника, ибо по понятиям общества для государя не существовало недозволенного, — а был самодержец, очарованный красотой самодержавия, писавший Курбскому: «Неужели ты видишь благочестивую красоту (курсив мой. — С. Ц.) там, где царство находится в руках попа-невежды и злодеев изменников, а царь им повинуется?»; был человек, которому захотелось полного произвола. А человек именно тогда и наслаждается своим произволом, когда делает вещи непозволительные, беззаконные, неслыханные, невероятные. Нарушение всех законов Божеских и человеческих составляет необходимую потребность и главное наслаждение необузданного произвола. Царь Иван был грозовым разрядом русской свободы, скопившейся в одном человеке за счет всех остальных маленьких свобод. Да, Русь притихла, смолкла перед этим разрядом огромной силы. Но нельзя сказать, что она совсем ничем не ответила на него. Безграничному произволу она противопоставила его абсолютную противоположность — святость.

Глава 6. ЦАРЬ И СВЯТОЙ

В мире есть только два владыки — меч и дух. И в конце концов дух всегда одерживает победу над мечом.

Наполеон

Весной 1566 года Иван пошел на значительное смягчение опричной политики. Князь Владимир Андреевич Старицкий получил назад кремлевский двор, ранее отобранный в опричнину. В апреле под поручительство духовенства и думы был выпущен из тюрьмы князь Михаил Иванович Воротынский. Ему возвратили родовое удельное княжество и одно из первых мест в думе. В мае из казанской ссылки в свои вотчины вернулось более ста семейств суздальской, ростовской и стародубской знати.

Попытка