Иван Грозный - Сергей Эдуардович Цветков

очевидно, он оказался замешан в деле удельного князя Андрея Старицкого. Род Колычевых тогда тоже подвергся опале: Иван Умной-Колычев, его троюродные братья Андрей Иванович и Гаврила Владимирович, были биты кнутом и казнены. Остальные Колычевы, видимо, тоже ходили под подозрением.

Прежняя жизнь пошла прахом. Некоторое время беглый боярин пас скот у одного крестьянина в Кижах, потом перебрался еще дальше на север — в Соловецкий монастырь, где принял постриг под именем Филиппа. Выполняя в течение десяти лет различные тяжелые послушания, Филипп заслужил доверие и уважение братии, которая в 1548 году выбрала его игуменом.

Незадолго до появления Филиппа на Соловках в обители случился сильный пожар, и «монастырь сгорел весь до основания». За те восемнадцать лет, которые Филипп управлял обителью, Соловецкий монастырь обновился и преобразился. Новый игумен пробудил и оживил созидательную силу и лучшие традиции осифлянства; Церковь приобрела в нем неутомимого труженика и подвижника. Получая от казны щедрые дары — земли, деревни, утварь, торговые льготы, — монастырь богател и рос, количество монахов вскоре достигло двух сотен. Доходы и пожалования дали возможность игумену и братии развить на суровой соловецкой земле кипучую хозяйственную деятельность, причем Филипп обнаружил талант энергичного организатора. Обитель сделалась как бы лабораторией технических изобретений. Монахи придумывали одно за другим разные хозяйственные приспособления — то сеялку с десятью решетами, на которой работал всего один старец; то чаны и трубы для варки и разлива кваса, который «сам сольется изо всех чанов, да вверх подоимут, ино трубою пойдет в монастырь, да и в погреб сам льется, да и по бочкам разойдется сам по всем»; то ветряные мельницы с мехами, благодаря которым работники монастыря перестали вручную веять рожь. На выделке кирпича людей, мявших глину, заменили лошадьми. При Филиппе была продумана и создана система каналов, соединивших многочисленные озера, осушены болота, выкопаны пруды для разведения рыбы, сделаны просеки в лесах, проложены дороги, устроены соляной и железоделательный промыслы, выстроены водяные мельницы. Игумен питал страсть к каменному строению, и в годы его управления обитель украсилась двумя каменными храмами — Успенской церковью и Преображенским собором, для братии были выстроены каменные двух- и трехъярусные кельи, больница, трапезная, из хозяйственных построек появились новая келарня с мукосейней и хлебопекарней, хлебный и квасной погреба. Вместо бил и клепал Филипп завел колокола. Размах его деятельности казался сказочным самим монахам, на глазах у которых все это происходило. «О отче, — спрашивали они, — откуда имаши злато на воздвижение великия церкви?» Некоторые монахи, желавшие покойного жития, даже роптали, однако «аще и не хотяще, но покоряющеся наставнику своему».

В сане игумена Филипп вновь сделался известен царю; посетив Москву в 1550—1551 годах для участия в работе Стоглавого собора, соловецкий игумен заслужил расположение Грозного. Царь пожаловал монастырю грамоты на села и волости, подарил Филиппу богатые ризы, шитые жемчугом, и два покрова на раки святых угодников соловецких — Зосимы и Савватия, а впоследствии прислал тысячу рублей на строительство Преображенского собора и разную утварь для его украшения.

Как уже было сказано, Филипп появился в Москве в тревожное время, когда 300 земских бояр и дворян подали царю челобитную об отмене опричнины. Серьезность положения чувствовали даже иностранцы. Немецкие купцы, вернувшиеся из Москвы в конце этого года, считали, что дело шло к государственному перевороту: «Другое правление должно прийти в стране…» Требования земщины побудили Грозного как можно быстрее уладить свои отношения с духовенством. Он принял Филиппа с великой честью, удостоил царской трапезы и щедро одарил. Но когда царь в присутствии бояр и освященного собора предложил соловецкому игумену первосвятительскую кафедру, Филипп выказал упорное неповиновение. Вначале он просто смиренно отказывался от высокого сана, ссылаясь на слабость своих сил и уподобляя себя малой ладье, неспособной носить великие тяжести; но затем, будучи «понуждаем» царем и собором принять митрополию, высказался откровеннее, публично потребовав, чтобы царь «оставил опричнину» и соединил бы государство «воедино, как прежде было», а иначе «ему в митрополитах быти невозможно», и если его и поставят в митрополиты, то он все равно митрополию оставит.

Иван разгневался, но по челобитью святителей вступил с Филиппом в переговоры. Посредником между царем и игуменом выступил Новгородский архиепископ Пимен, который от имени Грозного попытался разъяснить Филиппу, что опричнина — это личное и семейное дело царя, его «домовой обиход», куда духовенству «вступаться» неприлично, а потому лучше было бы, чтобы игумен не вмешивался не в свое дело, «а на митрополью бы ставился».

Однако Филипп проявил твердость. В результате переговоров уступки пришлось сделать не только ему, но и царю. Соборный приговор явился своего рода компромиссом. Филипп обязался «в опричнину… и в царский домовой обиход не вступатися, а по поставленьи за опричнину и за царский домовой обиход митропольи не оставливати»; но и царь признал за ним право «советования» с государем, «как прежние митрополиты советовали». Иначе говоря, Грозный возвратил духовенству право ходатайства за опальных.

Возникает вопрос: что же побудило царя настоять на поставлении в митрополиты именно Филиппа, когда под рукой находились гораздо более послушливые и угодливые люди, вроде того же архиепископа Пимена? Ответ на него, по-моему, столь же прост, сколь очевиден: Иван желал дать Церкви истинного пастыря, поборника православия. Красота самодержавия была немыслима без красоты церковной. Во всех своих действиях царь исходил из желания блага государству и Церкви — в том смысле, в каком он это благо понимал. Во главе Церкви должен был встать достойнейший, и выбор Ивана безошибочно остановился на знаменитом соловецком игумене, хотя царю при этом, быть может, и пришлось в чем-то переломить себя.

По-видимому, Филипп воспользовался выговоренным правом печалования уже спустя несколько дней после поставления в митрополиты, когда царь обрушил опалы на бояр и дворян, подавших ему крамольную челобитную. Смертной казни подверглись, однако, только двое (по другим известиям, трое) из них — князь Василий Рыбин и Иван Карамышев; 50 человек были биты батогами; остальные 200—250 человек, просидев в тюрьме пять суток, были выпущены без всякого наказания (Курбский и их всех зачислил в жертвы Иванова террора). Вероятно, относительная мягкость приговора не в последнюю очередь объясняется вмешательством нового митрополита.

В течение следующего года ничто не возмущало мира между царем и митрополитом, хотя Филипп в частых беседах с Грозным убеждал его отменить опричнину и не совершать новых казней. В посланиях монастырям он приказывал молиться за государя, который воюет «за святые церкви» против Ливонии и Литвы. Однако столкновение между ними было неизбежно. Трагедия Филиппа состояла в том, что он с самого начала очутился заложником политической интриги. Его ходатайства за опальных относились, увы, не к невинным жертвам, а