Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

много трачу; я уже израсходовала пятьдесят тысяч экю из основного капитала; меня понемногу обкрадывают; но я начинаю всем пресыщаться; все мне надоело, все опротивело; мне потребно разнообразие, а за него приходится дорого платить.

Но вернемся к тому господину. То, что он сулил, могло возместить все мои расходы; я решила, что следует воспользоваться случаем и согласилась. Итак, нужно было спрятаться от всех остальных. Поклонник хочет, чтобы я переехала в его домик; я в восторге — таким образом я становлюсь недосягаемой для старшей Парангон и даже для брата. Меня везут туда; домик обставлен с отменным вкусом. На каждом шагу меня ждут всякие приятности, я отплачиваю поклоннику, как могу. Заметь, что когда слуги приносили что-нибудь новенькое, когда трактирщик подавал блюда и т. п., все относились ко мне как к хозяйке дома; все обращались только ко мне. Наконец, когда негодяю-поклоннику, который все это подстроил, надоело играть комедию, он улизнул.

На другой день после его исчезновения, когда я еще была в постели, на домик напала целая орава: обойщик, трактирщик и т. п. словно сговорились подвергнуть меня самому постыдному унижению; они всячески поносили меня и угомонились лишь после того, как я расплатилась с ними по назначенной ими цене и за наем домика, и за мебель, и за угощение; пришлось рассчитаться с подставными слугами, привратником и даже с садовником. Покамест поклонник был здесь, я не жалела его кошелька, зато потом у меня украли и выманили целых десять тысяч экю!

Но это еще не все: когда орава разбрелась, ко мне явился лакей того старика-итальянца, о котором я тебе уже писала, и предложил мне экю. По этой выходке я узнала, кто автор всей этой гнусной передряги; я пришла в страшное негодование и отвергла негодяя. — Как же так, милашка, — возразил он, — ужели я хуже водоноса, который целую неделю... — Я не дала ему договорить, я схватила шпагу, забытую мерзавцем, которого наняли, чтобы разыграть меня, и пронзила бы подлеца, но он успел убежать. Худшее началось, когда он уже оказался на улице; под окнами он стал изрыгать всякие гадости, какие только можно вообразить, а в заключение этой безобразной сцены он ввел ко мне человека с лямкой и двумя ведрами, и я узнала в нем того, кого еще накануне принимала за самого изысканного вельможу. От обиды и негодования у меня перехватило дыхание, я лишилась чувств. Придя в себя, я увидела его у своих ног. — Несчастный, не притрагивайся ко мне! — вскричала я. — Сударыня, — ответил он, — я вернулся к вам и стою перед вами на коленях не по своей воле, — но позвольте мне сказать несколько слов в свое оправдание. — Говори, — сказала я в ярости, — да, пожалуй, и не в моей власти помешать тебе. — Так вот, сударыня, счастье, которым я наслаждался и которое было предназначено не мне, возвысило мою душу: я боготворю вас и беру на себя смелость открыться вам в этом; я боготворю вас как раб, покорный любому вашему желанию, каково бы оно ни было; и это отнюдь не входит в роль, которую меня заставили разыграть, — добавил он, глядя на наглого лакея, который ввел его ко мне. — Решайте, сударыня, мою судьбу, жить мне или умереть. Увы, я не знатного происхождения, но и не столь низкого, как предполагают люди и как можно судить по моей внешности; если бы я остался в родной деревне, я стал бы там не последним человеком; отец мой в той местности был... старостой, двое моих братьев — духовные, а сам я учился... Но дурной образ жизни...

Потрясенная сходством наших судеб, я прервала его: — Здесь не место рассказывать мне вашу историю; видите этого негодяя? — я указала на лакея. — Я прощу вам все, если вы немедленно выбросите его из окна. — Не успела я договорить, как наглый лакей подлеца-итальянца оказался на мощеном дворе. Его жалобные вопли ничуть не тронули меня; впервые в жизни мое сердце оказалось бесчувственным. Сам итальянец прятался где-то в доме, а тут он прибежал и осмелился появиться передо мною. При виде его я схватила шпагу и, словно гордая амазонка, стала наступать на него, собираясь его пронзить. Он решил защищаться. Тем временем водонос уговаривал меня уступить ему оружие, уверяя, что умеет с ним обращаться и хочет доказать, что предан мне безгранично. И действительно, он вынудил предателя отступить, а я его всячески поносила. В разгар перепалки появилась Тремуссе, моя горничная; она, как тебе известно, девица дородная; она бросилась на старика, обезоружила его и, не теряя времени, схватила излюбленное оружие людей ее склада, а именно метлу, и стала так орудовать ею, что я помирала со смеху. Я велела связать негодяя, и Тремуссе уже повалила его на пол, но водонос высказался против этого, и я его послушалась. К тому же Тремуссе сказала, что поблизости находятся слуги старика и что нам необходимо вызвать на помощь двоих моих лакеев; она велела моему негритенку запереть все двери, после чего возвратилась в мою комнату и стала на стражу, вооружившись шпагой и вскинув на плечо грозную метлу в виде карабина. Я воспользовалась передышкой и приказала водоносу досказать мне свою историю.

— Мне пришлось уехать из родного села и расстаться с семьей из-за похождения с девушкой, которую я любил не так пылко, чтобы жениться на ней. Я приехал в Париж, где вскоре впал в крайнюю нищету. Чтобы выпутаться, мне представлялось несколько путей, я тщательно обдумал каждый из них. Прежде всего — воровство; но это ремесло столь опасно, что я отверг его. Заняться шулерством показалось мне менее отвратительным и более верным. Мысль эта пришла мне в биллиардной. Я заметил, что трое молодчиков в сговоре, как ярмарочные жулики: один делал очень маленькую ставку, второй держал пари на крупную сумму, третий уговаривал присутствующих ставить против второго, но сам не заключал парп. Тот, что играл, — проигрывал; тот, что держал пари, — выигрывал; а тот, что только шумел, начинал проклинать выигрывшего и утверждал, что он оказался классным игроком, а потому ему следовало бы дать шесть очков вперед. Что же касается проигравшего, то он скромно замечал, что обычно играет лучше, но сегодня что-то не в ударе. Временами он сравнивал счет, однако, никогда не выигрывал. Когда трое героев кончили комедию, я сел возле них, притворился, будто уснул,