Каждому слову – своя борозда. Словник - Александр Александрович Романов

своей. До чего страну, Россию-матушку, доканали… Я так думаю, ничего уже не сделать, я очень за детей и внуков боюсь, и вообще за всё молодое поколение. Мы-то пожили плохо или хорошо, но что им оставим? Смерть на волоске?.. (из письма В. К. 1991).

– «Христос воскресе! Здравствуй, дорогая раба божья А. И.! С приветом грешная Мария. Желаю от Г. Б. здоровья и счастья на долгие, долгие годы тебе и твоим чадам…

Ну, храни тебя, Господи, на всех путях. У Господа все люди на учёте, скорбящие и болящие. А скорбей надо ждать, как дорогих гостей. Через скорби душа очищается. Чем глубже скорбь, тем ближе Бог, тем дальше суета мира. До свидания. Если можешь, отпиши. Грешная Мария…» (На этой открытке сбоку – слова автора: «Сразу чувствуется (даже видится), что это за человек!»).

– Как, Вася, жизнь?

– Да умрём как-нибудь…

– Ну, что уж так?

– А что, Александрович, правда. Когда нутренность весёлая, так и жизнь весёлая, а когда нутренность тоскует, так и жизнь – пропади она пропадом! – и улыбается всем прокалённым на зимних ветрах ртом – полный рот белых зубов, – а ему уже за 60! (Автор).

Сестра и брат – Ира и Саша Тихонёнковы

– Хорошо, так и дурак бы жил, а вот когда худо – так поживи (бабушка Лизавета).

– Саша… Что – Саша? Он домой приезжает, что прежняя старуха с куделей, чтоб лишний моток напресть. До хозяйства ли, до дому ли ему? А у меня всё валится. Дому нужен хозяин – не с пером, а с топором. («Мама – соседкам обо мне», – поясняет автор. 21.04.1980).

– Дождь пошёл, так теперь всё из земли полезет (отец деревенского мальчика).

– Ой, батько, а вдруг и бавшка [недавно похороненная бабушка] вылезет…

– Ой, дурак-раздурак! Нет уж, бавшка не вылезет, а вот трава попрёт…

– Люди, у которых разум напряжённо работает, стареют медленнее других (Алексей Мартюков).

– Все меня так угощают, что ревишь, да пьёшь… (тракторист).

– Так и живём, что вместе с землёй и грустим, и радуемся (агроном Анна Гладкова из совхоза «Тотемский»).

– Как ни живём – худо ли, хорошо ли – а время-то всё подаётся вперёд, – говорит Тоня. Она пришла к нам со свежими, горячими ещё пирогами (воскресенье сегодня!), в платье бордовом, с цветами, добрая и усталая от больших годов (72!). – Время-то всё подаётся вперёд, а мы его будто и не чуем. Живём, как трава… Эх, люди-люди… Как ни пожили, а жизнь прожили… Эх, люди-люди…

– Дураков запасено на сто лет (из разговоров).

– За себя-то никогда и на уме нет. Всё о вас. Хвалить-то вас нечего…

М. уехала из дома в город. Остался дома один старик. Соседка его и спрашивает:

– Как, дедушко, живёшь-то без неё? Не тоскуешь?

– А что тосковать? Она всё равно со мной не спит.

– А сколько тебе годов-то?

– А девяносто первый пошёл с Егорья…

– Мамка, ты масла-то налила?

– Много-много, Манья, налила…

– Много… Ложкой-то, поди, картошку токо постращала: «я тебе дам, я тебе дам» (все хохочут).

Сидят деревенские бабы, выпивают, и вдруг – одна:

– Капы, капы не германец,

Не германская война,

Не гуляла бы я, девушки,

Без милого одна…

И все заревели…

[Капы, т. е. кабы, если бы].

28 декабря 1991 г. Долгая очередь в магазине за чёрным хлебом. Дают в одни руки по буханке чёрного хлеба! Бабы плачут и последними словами клянут демократов, дорвавшихся до власти:

– Не умеют государить, так не лезли бы к постам да портфелям. Дорвались до высоких-то стульев, уселись на них и обеими руками вцепились за сиденья. Теперь уж не вытащишь их, что клопы – в каждой щели!

И тут две старушки – меж собой:

– Раньше-то мы кормились со своего поля, а ноне – не знаем, отколя… [откуда].

– Работать в праздник – это не грех, а вот ругаться да пересуждать – грех. Труды Бог любит…

– Грех судить, да я не сужу, а… рассуждаю… (Хитрая оговорка. Автор).

– Много ли, Миколай, у тебя робетишек-то?

– Мало… Одна бабёшка у меня, так много ли натаскала? Всего шестеро!..

Заходит соседка и – вместо «здравствуй»:

– Одна? Вот пришла проведать!

– Не одна!

– Сердце-то успокоилось?

– Сердце-то успокоилось, да теперь кинулось в голову. Давление повышено…

– И у меня тоже повышено… Голова что расхлёстана. Приходила фельшерица (фельдшерица), в это место (показывает) укол дала… Голова-то больно устала… да и радикулит болит…

– Всё худое да старое…

– Своему-то баю (говорю): добро, мол, сделал. Стыда нетутка. Осенью по грязе… Взял какого-то верхового вина… (да и напился – автор). Вот, милая, у меня белого была бутылка… Вот ему дам… От тебя, баю, бутылка никуда не уйдёт…

– Эти кренделя больно хорошо размокают, что прежние калачи. Кипятком обольёшь – эдак-то разбухнут!

– У меня ведь тоже есть.

– Да не эдакие.

– Верно, что не эдакие… Ой, на что волокёшь-то?..

– Постничаешь?

– Нет.

– И я, всё ем, не разбираю….

– Ну, прости нас, Господи, грешных…

– Вот как постничаю: на-ко студень.

– На что наклала столько?.. Мы тоже варим. Солона была…

– Тебе, бавшка, скоко годов-то, – спрашивает фельшерица. А я: да не знаю, как тебе и сказать… Грудь большая! Я всю неделю не вставывала… Встанешь – как ботнёт в сторону-то… (мотнёт). Да ешь ты, ешь, не часто и бываешь… Ради Бога, поешь… не береги студень, есть ещё…

– Убери, не хочу больше. Я не бродилась в студене, вот с этого края только повыбирала…

– Да ещё поешь немного, посидишь, так и поешь…

– Да не подставляй, достану сама… У меня шумит в голове-то сколько годов: с войны кряжем голову, в войну-то, прижало, с того и маюсь…

Олья сидит, разувается:

– Ведь седни Марья умерла. Ведь покоенка (ушедшая, упокоившаяся) говорила: «Ой, Галина, ведь белый-то свет никому не напостыл. На белом-то свете что хотим, то и делаем».

– Ну, давай, Галина, будем понедельничать [не есть по понедельникам – автор].

– Давай…

И стали понедельничать… Родился паренёк. Да такой крикун – спасу нет! Мы и говорим: Перестанем понедельничать…

– Не знаю, рассказывала ли, как на Сукманице-то домовничала. Домовничаю. Погляжу – подъехали. Вижу, что пьяной. Дело-то неладное. Я вылезла в окошко да и на бережок. Он схватил доску да по Сукманице. А я сижу на бережку да крещусь…

Л. врал:

– Вижу этта сон, будто меня ангелы на небо на верёвках тащат. Ну, думаю, хоть посмотрю,