Каждому слову – своя борозда. Словник - Александр Александрович Романов

– А добро у него: три комнаты да прихожая, да кухня, дети хорошие – все в отца. Не в кого дураком-то быть…

– Ой, какая ты стала худая!

– И слава богу, что худая. Не хочу тело уносить на тот свет.

– На-ко я тебе конфетку дам, хорошую, шоколадную… Да съешь так, без чая… Сколь укусная… (вкусная, можно удобно «укусить»).

– Вижу сон: парнёк (паренёк, сын, недавно умерший) сидит в ногах. Ровно въявь… Раз сказал да и два, да и третий: «Мама, поедем домой!» Она утром и говорит доктору: отправьте меня домой… Привезли её домой, тут она и убралась (т. е. скончалась)…

– Ч. пораз рассказывала, как мазью мазалась. Бает, думала и глаза лопнут, и щёки треснут – эдак палит! А голова, думаю, разорвётся у меня на осколки…

– Ой, Санькя, какие мы несчастные: и дочерей-то у нас нет.

А дочерей нет, так никто и слёзки не выронит…

– Галина, прости меня, грешную.

– И меня прости…

– Бог простит…

И обе заревели…

– Ой, Галина, на белом-то свете как в гостях гостишь, а там-то уж что и будет…

– А уж что заслужили… Умереть бы летом, в Петровки, в самый раз…

– Дома делать нечего: вот и приходится бурлачить (подрабатывать, халтурить). Если не квалифицированный человек, то копейку заработать негде. Только если в извоз у богатея: до Тотьмы – 5 копеек с пуда. На одной хорошей лошади 20 пудов – 1,25 руб. Да ведь трое сутки едешь…

– Со всей партийной страстностью я говорю вам, что те, кто не выйдет на покос, будут рассматриваться нами как тунеядцы и будут подлежать выселению (парторг колхоза по радио).

– Если вы не запишетесь в колхоз, я вас посажу на Луну! – кричал председатель сельсовета на собраниях в 1931 году.

А рядом с ним всегда сидел уполномоченный из района Кошкин и угрюмо-значительно молчал, держа руку на брючном кармане, где лежал наган…

– Молоко не пьёшь – нечего корову держать.

– А утром-то чего делать?

– Спать…

– Умирать страшно. Уж никого я больше и не увижу. А ноги совсем не ходят: под кожей будто курицы клюют. Шагу нету, силы нету, а умирать страшно… (М.).

– Без коровы холодно на дворе и тоскливо на душе: не мыкнет, не позовёт уж к себе… (Т.).

– Много ли нам, русским, и надо! Было бы только здоровьишко…

– Соломку на поле оставили: она уж… недействительная…

– У неё зад широкий – потому она и не грузнет в снегу…

– Это такая лысина – что хохот сплошной.

– Ты сними очки-то да посмотри…

– Уйду из колхоза пешком без оглядки! Вот!

– А ведь ваши-то трубы всех выше в деревне!.. (Так о кулаках говорили в сельсовете. Запись 1954–1955 гг.) Мы вас так щипнём, что только один пушок от вас остается…

– Я живу на ять!

– Ну-ка, расстели свои красные лужайки! Полюбоваться охота! – говорил муж своей жене, всю зиму сшивавшей из бордовых, оранжевых, алых, голубых и зелёных лоскутков узорчатый верх большого семейного одеяла.

Полюбовавшись, он целовал жену в пухлую щёку.

– Ты – гений чистой красоты! – восклицал он, переполненный домашним счастьем…

– Грачи свили гнёзда на металлическом опоре электролинии. Всё кругом, где прежде они гнездились, уже вырублено. Жуткая картина… (автор, 1970).

Был такой Санко со своей философией жизни:

– Чего, Хореза, задумалась?

– Жить тяжело.

– Да полно-ко. Вот сегодня я заскочил к себе на сарай, посмотрел: веников целая грядка, углей – кузов, пепелу – кадушка. Ну, мать честная, да у меня – целое хозяйство. Чего тужить – люди живут и хуже того.

– Ну тебя, Санко, – засмеялась Хореза, – всё у тебя смех на уме…

– Ты чего, Хореза, всё думаешь?

– Да как, Олексан, не думать-то: само думается…

– Полно, Хореза… Я вот тоже думал, думал, а потом подумал и решил, что думать нечего. Зашёл к себе на сарай, вижу: есть кузов с угольями, кадца (кадка) с пепелом (пеплом) да грядка веников и думать не стал: а, хуже и нашего живут!..

– У меня, Олексан, и столького нету…

– Дак у тебя, Хореза, и семья-то поменьше…

– Хореза, ведь ты, поди-ко, Михаила не любишь?

– Дак ведь как: не любишь, не любишь да и полюбишь. Токо не смейтесь, бабы, правду скажу. Пришла поутру в овин (зернохранилище), думаю: разбужу Михаила, а то скоро молотить придут. Ну, ячмень пощупала – добро высох, печь протопилась, токо угольки маленько шают. А Михаил спит себе на соломе. Стала будить. Говорю: вставай, Михайло, пора, скоро молотить придут. А он проснулся да как схватил меня, да через себя-то переволок, да навалился на меня, хоть караул кричи! И выбраться из-под него, лешего, не могу, и народу никого нету… (все хохочут).

Санко Липок – «пуговка» (прозвище), страстный рыбак в деревне, так говаривал: «Работай, головка, фуражку куплю. Не будешь работать – и эту пропью».

Бог сказал ученикам: «Вилки нет, так ешь рукам», – сказал Сан-ко и полез пятернёй за рыжиками. Все хохочут…

Река Двиница, Село Георгиевское, сельское кладбище, где похоронен А. А. Романов

Яркие были фигуры…

– Я всегда говорю правду. И сын мой говорит только правду. Вранья терпеть не могу. Слова не скажу, – говорил А. С., выпивши. – А вот Бога матюгаю. Как напьюсь, так и матюгаю Бога. Ничего он мне не дал и дать не может. Всё я сам – только сам могу что-то сделать. Нет его! Я такой человек – воспитан в духе… солярки и бензина!

А вот, когда бабы матюгаются – душу мою воротит…

Твоего отца, учителя, помню век. Хороший был. Я в 5-м классе напроказил, соврал что-то, а он меня изобличил, да и с улыбкой говорит маленькому мне: ты, дядя Саша, никогда не ври. Мне-то – дядя Саша. Смешно теперь. Вот я с тех пор никогда не вру…

Вот ещё случай.

– Вот говорю своей: умру когда, так похорони в загороде. Или вон, на берегу Шумечева. Пятьдесят годов будешь помнить, если в загороде или на Шумечеве. А свезут к Селу, на кладбище, так и помнить будут только до сорокоуста, а там – никто не помянет. Был и не был.

Да и любого человека – хоть какого старика пустого – похоронить на Шумечеве, да ещё крест поставить, так и все сто годов его будут помнить: тут похоронен такой-то… Пока стоит Петряево, всё будут помнить. Потому что – место такое: