Каждому слову – своя борозда. Словник - Александр Александрович Романов

что за рай. Уж близко до рая дотащили, да вдруг вижу: откуда ни возьмись – чёрт. Такой чернявый. Глаза раскалённые. Взял он одну верёвку и оборвал. Я и хлесть с неба-то…

(Л. так заврался, что уж как будто правду рассказывает. Старуха слушает его внимательно, охает, руками всплескивает: надо же, как не повезло!)

– Так как же ты, Иван, не убился-то – с такой высоты летел?..

– Дак что: на земле-то оказалась бочка с г… Я в бочку-то и бух – только брызги по сторонам, а сам ничего…

– Ой, простой дурак! – догадывается старуха, что он врёт.

– А Машка-то Пылиха по сю пору работает?

– Бегает…

– Так ведь остарела.

– А она своих годов не знает…

– Как это, не знает?

– А очень просто. Ни Машка, ни матерь её Копочиха своих годов не знают…

– Дак ведь метрик-то на их выписывали.

– Какой метрик?

– Ну, бумага такая, в прежнее время поп давал, а в нынешнее – совет. Бумага, говорю, такая – когда человек родился и от кого…

– Дак всем у нас известно, что Машка родилась от Копочихи. Это всем известно. Да и по виду видно, что от её (от неё).

– Ну, а как с пензией? Когда, к примеру, пензия-то Машке полагается?

– А Машка говорит: вот не будет столькё работать, так и будет просить пензию.

– Ну и ну, занятные у вас бабы.

– А ты как думал. У нас они хорошие, не мелочат…

Машка Пылиха родила сына, а он стал немой.

– Ой, бабы, как сделать, чтоб забаял?

– А ты посади Сана в мешок да и потаскай по домам – байлом и станет.

Машка завалила Сана в мешок да стала ходить.

– Чего это Машка таскает?

– А байла носит!

Ну, принесёт байла в избу, хозяева вопросы задают, а Сано только глаза из мешка таращит – всё зря.

Потом и говорят: «Надо, Машка, Сана перепекать». Согласилась. Привела к одной бабке, а та посадила Сана на лопату, как пирог, да – и в печь с приговорами. Шептала, шептала что-то… Ну, говорит, перепекла. Вытянула Сана из печи, а он по-прежнему только глаза таращит… Вывали с лопаты, а Сано: О-о-о!..

«Видно, пекли, да не жарко… Опять, Машка, неудача…» (все в избе хохочут).

Байло. ИС. Пустомеля, говорун. Скорее всего, от начнёт «баять», говорить.

Вот характер. Мужик – по природе молчун. Когда трезвый – слова не выдавить. Языка нет. Вроде, ничего не знает. Личико узенькое, остренькое, сутулый, ноги кривые (загребает), руки длинные, одет худо-худо, шапка вечно с оборванным ухом, а на руке – часы. Возит молоко с фермы.

Так вот, когда напьётся, то начинает петь. Поёт одну какую-то песню, но поворачивает её и так, и сяк, громко поёт. Сидит один дома за столом и поёт. За полночь – поёт! Баба ругается (а она у него что медведица: выше его на голову, в два раза толще, лицо круглое), ребятишки ползают по полу (их у него четверо), а он сидит и поёт себе, пока не уснёт за столом…

Провожают старуху в больницу. Собрались все подруги, плачут, не говорят, но думают: может, в последний раз видят… Дочка суёт трёшник (в сельпо чего купить). Но все знают, что она трёшник отдаст возчику, отдаст возле больницы (на, выпей за моё здоровье), он – любитель этого…

Старуха и говорит:

– Пора и умирать – работать больше не могу!

Подумать только: как всё изменилось – работать не может, значит, надо умирать, жить незачем и никакая пенсия не нужна…

А иные сейчас – лишь бы до пенсии дожить!..

– Старуха, давай на выбора-то (выборы) затворим литровки три…

– А я не дура: на свою задницу приключение заводить… (мужик любитель выпить).

– Я уж и саван себе сшила, примеряла, на лавку ложилась – как лежать-то буду…

– Кто саван-то сшил? Сама?

– Нет, не сама – Олександра. Она саваны шьёт задаром, ничего не берёт…

Дочка укоряет своего престарелого отца, который мечтает:

– Дождаться бы второго-то пришествия да и умирать.

– А когда второе-то пришествие, тятькя, будет?

– А через двадцать годов.

– Так ты двадцать годов собираешься жить?

– А что?

– А надоел всем, тятькя…

– Я думал, ты кротче матери-то…

– Нет, нет.

– Так ты брезгуешь стариком?

– Брезгую, брезгую…

– Жизнь моя, Олександрович, на трёх горях.

Первое – без отца-матери росла, в бедности да горести.

Второе – мужа лишилась, на войне убило.

Третье – замуж сызнова вышла, да не покрасило.

– Что, денег нету?

– Нету.

– Дак сходи ко мне в избу, у меня под кроватью эвон сколько валяется… (все хохочут).

– Смотри, попомню я тебе это дело. Смотри, я горячая…

– Сегодня холодно, так остынешь. Иди себе…

– Мы ведь живём – не торопимся. Утром встанем, скотину застанем, чаем согреемся, по яйцу съедим. Потом станем обряжаться. В обед сто грамм выпьем. А как литру молока дёрнем – не тошнит. А зубов у него, как и у тебя, ни единого!

– На-ко я тебе две таблетки дам. Из Москвы привезла. Очень сильные.

– Мне какую-то таблеточку Дориха давывала. Эдакая долгонькая, один кончик лиловый, другой голубой. Бает: за пять рублей купила.

– И эти дорогие. Попробуй. Их не скоро достанешь.

– Да надо бы по рецепте. Свои-то ровно бы лучше, а ровно и нет… Приняла такую таблетку, думала: кожа сойдёт, со всей рожи жар такой кинулся…

– Руки холодные, ноги студёные, спина озябла… А эта жилка, так и прыгает…

– Это от сердца. Всё нервы…

– Так Кузиха уже второй постав ткёт.

– Ну и ладно.

– Так пироги-то понеси.

– Да кому я понесу…

– Ну, надумаешь, так и приползни…

– Не разлёживайся, от лета неохота умирать… Поди на печи-то погрейся…

– Ну, ладно… Добро, что пришла. А таблетки выпей. Я сама пью, так невредные.

– Ой, хоть ты-то не умирай наперёд меня. Хоронить-то меня некому будет. Ведь молод ещё!..

А ему – за 70! (Автор).

– Хорошо, что ко мне приползла. Что-то давно не бывала.

– А когда? На – пирога-ягодника. Пироги у меня нонче – пироги-неудачи.

– Да не потчуй, не потчуй, возьму… Да не режь, так бери…

– Как, Нина, живёшь?

Она показывает мне большой палец:

– Ниже не живала!

Все смеются: знают, как её трепала-мяла жизнь!

О, русский характер!

– Ещё лето-то поживём… Я подумаю, Санькя, как десять-то дён (дней) работали, а на другой раз двенадцать дён – и всё-то одна, всё одна… Всё пережила, всё перетерпела, всё перенесла, а теперь – нате – ничего не делала