Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

положительное в новом повороте событий. Они сказали нам, детям, что евреи уезжают в места получше за городом, где меньше народа и где они не будут подвергаться постоянным преследованиям со стороны патрулирующих улицы немецких солдат. Они даже сказали, что уезжающие «добровольно» получают деньги на еду и проезд.

Мне хотелось им верить, но нас, братьев и сестру, уже было не так легко убедить. Если переезд за город настолько выгоден, спрашивали мы, почему мы постоянно пытаемся остаться в Кракове? У родителей не было ответа. Позже Давид передал мне пугающие слухи, что депортированных отправляют вовсе не в деревню, а на погибель. Я разрывался между верой в лучшее и осознанием, что нацисты способны на все. Достаточно вспомнить, как зверски избивали отца.

Поэтому испытал огромное облегчение, узнав, что его работа позволяет нам остаться в городе. Отцовский «бешайнигунг», выданный в «Эмалии», распространялся на мою мать, братьев и на меня самого. У Пеши, устроившейся на работу в электротехнической компании, было собственное разрешение. И все же мы прекрасно понимали, насколько хрупка эта безопасность в свете постоянно меняющихся немецких правил и политики. Каждый раз, когда солдаты стучали в нашу дверь, мы показывали разрешения и, затаив дыхание, ожидали кратких, но казавшихся бесконечными проверок.

Работа в «Эмалии» помогала нам и в других сферах. На фабрике отец получал обед. И как бы ему ни хотелось есть, он никогда не съедал его, принося домой все, что мог. В некоторые дни кусочек контрабандной еды не позволял нам умереть голодной смертью. С наступлением холодов отец умудрялся засовывать в карманы несколько кусков угля из заводских печей, хотя выносить что-либо с территории завода строго запрещалось. Эти несколько кусочков угля долгими зимними ночами были единственным источником тепла, пока мы сидели у печки. Каждую пятницу мама неизменно зажигала шаббатные свечи – ненадолго, ровно настолько, чтобы произнести вечерние благословения. Свечи невозможно было найти даже на черном рынке, и она задувала их сразу после молитвы, однако этого хватало. В эти короткие минуты, пока грели свечи, я ощущал связь не только с близкими, но и с родственниками в Наревке, с любимым дедушкой, вспоминал более счастливые дни. Ритуал подтверждал: мы такие, какие есть, несмотря на унизительные ограничения снаружи. Благодаря ему мы думали, что сможем пережить что угодно, пока мы есть друг у друга.

Для тех, кто находился под оккупацией, следующие месяцы не принесли ничего хорошего. Вместе с тем нацисты любили сообщать нам о своих успехах. Об их победах постоянно говорилось по радио, писалось в газетах и даже показывалось на больших экранах, которые они устанавливали для показа кинохроники со сценами своих триумфов. Помню, как в мае-июне 1940 года я пришел на пустую площадь, где стоял один такой экран, и наблюдал за бесконечным парадом танков и ликующих немецких солдат, марширующих по Нидерландам, Бельгии, Люксембургу и Франции.

Под конец 1940 года поползли новые слухи. В южной части Кракова, в так называемом Подгуже, собирались организовать гетто. Территорию должны были обнести высокими стенами, а несколько ворот оставить под постоянной охраной немецких солдат. Евреям придется жить в гетто и покинуть его можно будет только с разрешения немцев. Мы знали, в Варшаве евреев насильно переселили в небольшой район города, где они ютились в чрезвычайно стесненных условиях. Сама мысль об этом казалась нереальной. Как вообще такое возможно? Однако слишком скоро слухи стали реальностью. Я наблюдал, как неподалеку от нашей квартиры возводились стены высотой метра три, окружающие жилые дома. Затем проживающим в этих кварталах пяти тысячам неевреев приказали выселиться, чтобы там разместились пятнадцать тысяч евреев.

Мой неизменно изобретательный отец нашел способ обменять нашу квартиру на квартиру друга из неевреев, который проживал на территории будущего гетто, надеясь, что подобный обмен в любом случае будет лучше того, что предложат нацисты. В начале марта 1941 года мы погрузили вещи в раздобытую для переезда телегу и попрощались с нашей квартирой – последней ниточкой, связывавшей нас с некогда многообещающей жизнью в большом городе.

В отличие от первой поездки по Кракову более двух с половиной лет назад, когда мы ехали по улицам в конной повозке с чувством волнения и предвкушения будущих чудес, на этот раз мы ощущали лишь страх. У ворот гетто меня охватила паника. Я взглянул на высокие стены и увидел, что нацисты с их садистским талантом за последние несколько дней расставили по стенам округлые камни, похожие на надгробия. Тем самым они как бы намекали на то, что мы въезжаем на наше собственное кладбище. Я с трудом оторвал взгляд от «приветствовавших» нас символов смерти.

В поисках поддержки я обратил взор на Цалига, но он продолжал сидеть, опустив голову, и не встречался с моим взглядом, пока мы проезжали через ворота мимо охранников.

Оказавшись на территории гетто, мы добрались до нового дома – здания по адресу улица Львовска, 18. Выгрузившись, мы понесли немногочисленные пожитки по лестнице к ожидавшей нас однокомнатной квартире. У дверей нас встретила пара, господин и госпожа Люфтиг – евреи, некогда изгнанные из Германии и каким-то образом попавшие в Краков. Оказалось, власти гетто, не зная о совершенном отцом обмене, назначили им как раз эту квартиру. Родители были недовольны такой ситуацией, однако не осмелились оспорить решение, опасаясь наказания. Вместо этого нам пришлось справляться подобно другим евреям в гетто. Отец повесил посреди комнаты одеяло, отделив шестерых членов нашей семьи от Люфтигов. Пока мама и сестра распаковывали вещи, мы с братьями покинули переполненную комнату, чтобы разведать обстановку. Мы были полны решимости извлечь из ситуации максимум пользы. А что еще оставалось делать?

Через несколько дней после переезда в гетто нацисты закрыли ворота, заперев нас внутри. И все же мы продолжали думать: «Ну, если это худшее…» Но куда там.

5

«Когда-нибудь я отвезу тебя в Америку, где живет мой сын», – обещал господин Люфтиг, когда мы вместе с ним чистили его трубки на их половине комнаты. В первый год жизни в гетто я часто сидел с этим терпеливым и щедрым человеком, слушая рассказы о жизни его сына в Нью-Йорке, сказочной стране безграничных возможностей, изобилия еды и почти полного отсутствия ограничений для евреев. Когда все его семь или восемь трубок были вычищены, господин Люфтиг гордо раскладывал их на столе, а я в восхищении разглядывал коллекцию. В ней были прямые, изогнутые и даже трубка с крышечкой. И не важно, что у Люфтига не