Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

Проживавший под нами сапожник Бирч также выполнял заказы за пределами гетто. Однажды он вернулся от заказчика с галаретой – польским блюдом, студнем из куриных ног. И хотя у них самих было мало еды, его семья разделила трапезу со мной. Однако даже такое щедрое угощение не утолило постоянного голода, и аппетит только разбушевался. Единственным спасением стал сон – время, когда я не думал о еде, правда, даже во снах мне часто снились разнообразные вкусные блюда.

К тому времени моя семья потратила золотые монеты, а отцовские сбережения исчезли. Для обмена оставались последние отцовские костюмы. Когда мы совсем отчаялись, он в очередной раз попросил своего друга Воека, жившего за пределами гетто, продать один из костюмов на черном рынке. Как и прежде, получив свою долю, Воек отдал нам оставшиеся монеты.

Другие евреи жили лучше. Некоторые переехали в гетто с деньгами или драгоценностями, которые могли обменивать на еду. Одна состоятельная женщина из квартиры над нашей иногда просила меня выполнять для нее кое-какие поручения. Однажды, когда я вернулся к ней, она достала целую буханку хлеба и в качестве оплаты отрезала толстый кусок. Я с изумлением наблюдал, как она обильно намазывает его маслом. Мне и в голову не пришло съесть неожиданное сокровище в одиночку. Вместо этого я сразу же отнес его матери, которая соскребла масло, разрезала хлеб на более тонкие ломтики и намазала каждый. Это редкостное угощение разделили между собой все. День тогда выдался на удивление удачным.

Без спрятанных ценностей единственной надеждой семьи на спасение от голодной смерти оставалась работа, означавшая обед в виде супа, а иногда и небольшого куска хлеба, который можно было отнести домой. Свой посильный вклад вносил каждый. В обмен на еду Цалиг продолжал ремонтировать плиты и другие электрические приборы. Позже он работал на небольшом предприятии отца Мириам по производству разнообразных щеток: бутылочных, обувных и больших для уборки. Также выполнял сдельную работу на дому, получая немного денег или еды за каждый изготовленный предмет. Пеша работала в электротехнической компании за пределами гетто и время от времени приносила хлеб или пару картофелин. Мама убирала в Еврейском совете и в кабинетах нацистских организаций на территории гетто.

Однажды отец набрался смелости и попросил Шиндлера взять на работу моего брата Давида, которому на тот момент исполнилось четырнадцать лет, и тот согласился. Каждый день они уходили и возвращались вместе, иногда с кое-какой едой или куском угля. Теперь я стоял уже между ними двумя и, несмотря на скудную надежду, молился, чтобы карманы не оказались пусты.

Благодаря Цалигу, который всегда заботился обо мне, я тоже стал работать у мастера щеток и кистей, вставляя щетину в деревянные заготовки. Хотя мне не исполнилось двенадцать лет, я считал себя достаточно взрослым, чтобы работать полный рабочий день, как и остальные дети моего возраста. Я должен был вносить вклад в выживание семьи любым способом.

Рассуждали ли мы между собой о будущем или строили какие-нибудь планы на случай ухудшения ситуации? Честно говоря, нет. Все силы уходили на то, чтобы дожить до следующего дня, и мы не могли думать больше, чем на несколько минут вперед. Мы жили текущим моментом. Я продолжал, как одержимый, искать всюду еду, так что у меня не было времени и места в голове для других мыслей. Единственная цель – оставаться в живых как можно дольше, пока немцы не проиграют войну и не уйдут.

Отец, возможно, и беспокоился за наше будущее, но скрывал чувства за непроницаемым выражением лица. Он редко разговаривал, а порой будто и вовсе не обращал на нас внимания. Возвращаясь домой после долгого рабочего дня, он выворачивал карманы, выгребая все, что удавалось раздобыть, и тут же падал в постель. В отличие от него господин Люфтиг внешне оставался жизнерадостным. Когда в печи горел уголь, он садился перед ней и грел руки, зажав во рту одну из трубок. При этом, казалось, он испытывал огромное удовольствие, пусть даже трубка и была пуста. Иногда мать нарушала тишину и задавала вопросы, которые вертелись у всех в голове, не обращаясь ни к кому конкретно: «Как мы переживем зиму? Как мы ее переживем?» Я не имел ни малейшего представления.

На фабрике Шиндлера отец прислушивался к различным слухам, которые разносили между собой рабочие-евреи. На основе разрозненных крупиц информации он пытался отслеживать передвижения немецких войск и строил предположения, что планируют союзные войска в Европе во главе с Великобританией, США и Советским Союзом, который уже не был партнером Германии. Мы продолжали надеяться на скорейший разгром немцев, хотя совершенно не представляли, что будет дальше. Доходящие до нас обрывки информации часто противоречили друг другу.

В мае 1942 года мы впервые почувствовали, что нас ждут еще более ужасные страдания. Нацисты объявили о планах переезда из гетто в сельскую местность и призвали нас добровольно покинуть антисанитарные условия ради свежего воздуха и открытого пространства.

Вызвались около полутора тысяч евреев, решивших, что все лучше, чем те убогие условия, в которых они находились. Но к июню немцы уже не ждали добровольцев, а просто потребовали, чтобы все «несущественные» евреи (под которыми в основном подразумевались пожилые и безработные) освободили квартиры и уехали на предоставленном транспорте. Нашу семью от депортации защищали рабочие документы отца с фабрики Шиндлера, но Люфтигам не повезло. Почти без предупреждения им приказали собрать вещи и явиться на главную площадь гетто. Мы не успели помочь им подготовиться или даже обменяться прощальными словами.

Пока шла депортация, я поспешил спуститься вниз, в квартиру сапожника, откуда можно было наблюдать за происходящим на улице. По ней шли десятки наших знакомых и соседей, в том числе несколько мальчишек, с которыми я изучал иврит и смотрел импровизированные комедийные представления. Они молча двигались в сторону железнодорожного вокзала. Перегнувшись через подоконник, я искал глазами Люфтигов.

В конце концов и они прошли мимо с чемоданами в руках. Хотелось помахать им рукой в знак ободрения, но я в страхе замер, увидев, как рядом с ними маршируют немецкие охранники, подгоняя их винтовками. Господин Люфтиг смотрел прямо перед собой, не показывая никаких эмоций. Заметил ли он меня хотя бы уголком глаза? Я не знал. Оставалось лишь надеяться. Постепенно они исчезли из виду, их поглотило многотысячное человеческое море. Я стоял у окна, пока мимо не прошли последние депортированные, а потом с тяжелым сердцем поднялся по лестнице в нашу квартиру. «Ушли», – грустно сказал я матери, хотя она и без того это знала.