Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

несколько часов стояли в темноте и холоде, пока нас пересчитывали, подвергали различным издевательствам, как словесным, так и физическим, унижали, угрожали, затем снова пересчитывали и, наконец, распределяли по работам. Так потянулись унылые дни тяжелого физического труда. Чаще всего я таскал доски, камни и землю для строительства новых бараков. В конце дня мы получали жалкую порцию водянистого супа. Затем я возвращался на нары, чтобы на несколько часов забыться в беспокойном сне… А с утра все начиналось сначала.

В помещении, где мы спали, было так тесно, что, пока я выходил в уборную, мое место занимали, и приходилось расталкивать соседей локтями. Однажды ночью, забравшись на нары, я обнаружил, что одеяло, оставленное по глупости на виду, пропало. Очевидно, его забрал другой заключенный, возможно, еще более замерзший и отчаявшийся, чем я. Оставалось только обхватить себя руками, вспоминая про объятия матери, и усилием воли заставить себя уснуть.

Затем произошло чудо. Кто-то из мужчин, которые начали присматривать за мной, сказал, куда направили евреев Шиндлера. Я решил во что бы то ни стало пробраться туда и найти отца и Давида. Это далось нелегко. Приходилось постоянно быть начеку, и меня могли убить в случае обнаружения, но желание увидеть их пересилило доводы разума. Несмотря на слабость, я крался от одного барака к другому с целью найти родных. Наконец, совершенно обессиленный, когда я уже думал, что придется отказаться от поисков, я открыл еще одну дверь.

И за ней находились они.

Я никогда не считал отца и брата красивыми, но в тот момент они показались самыми красивыми людьми, которых я видел за всю жизнь.

Узнав меня, они обрадовались не меньше моего, не веря, что мне удалось выбраться из гетто. «Мы думали, вас депортировали», – сказал Давид. В глазах отца отражались боль и беспомощность – от него не укрылось, каким я стал слабым и истощенным. Несколько тревожных минут мы разговаривали шепотом. Под конец, прежде чем я ушел, отец пообещал, что попросит Шиндлера взять меня на работу, а пока я должен оставаться там, куда меня распределили, и не привлекать внимания.

Примерно через неделю я достаточно познакомился с лагерем, чтобы понять, где находится мать. В Плашове часто царил хаос, поскольку продолжалось строительство и ежедневно прибывали новые заключенные. Однажды я воспользовался неразберихой и проскользнул на женскую территорию. Благодаря невысокому росту и худобе, а также отросшим волосам я вполне мог сойти за девочку, хотя прекрасно понимал: в случае поимки меня строго накажут. И все же опасность того стоила. Признаюсь, в тот день мне просто повезло. Я довольно быстро нашел нужный барак, где она лежала на деревянных нарах. Увидев меня, мать не поверила глазам, но, к моему разочарованию, казалась больше испуганной, нежели обрадованной.

«Как ты сюда попал? – спросила она и, прежде чем я успел ответить и рассказать, что нашел отца и брата, добавила: – Тебе нельзя здесь оставаться. Уходи». Говоря эти отталкивающие меня слова, она не сдерживала слез. В последний момент она потянулась к куче тряпья на нарах, где спала, и достала кусочек сухого хлеба размером с грецкий орех. Это все, что мама могла мне дать – лучшее, что у нее было. Наверняка это была единственная имевшаяся у нее еда. На несколько бесценных секунд она обняла меня, вложила хлеб в мою руку и вытолкнула за дверь. Сердце мое разрывалось от желания остаться, а ее сердце от необходимости прогнать меня.

Знай я тогда, что нам в том году больше не придется увидеться, я бы, пожалуй, не ушел. Но тогда мы, а возможно, и другие женщины из ее барака могли поплатиться жизнью.

Было ужасно оставаться одному, без родителей, не зная, где Цалиг с Хершелем и живы ли они вообще. Часто, особенно по ночам, я пытался вспомнить их лица. Я уверял себя, что они думают обо мне, как и я о них; в наших умах и сердцах мы вместе. Однако этих мыслей оказалось мало для утешения или поддержки. Оставалось выживать и надеяться, что у отца как-то получится сделать так, чтобы я был рядом с ним. А пока я делал то, что говорили. В одни дни носил доски или камни, в другие колол гравий или выкапывал могильные плиты, которыми нацисты мостили дороги. Это была изнурительная и опасная работа, и один неверный шаг означал смерть.

Однажды, когда я нес большой камень, я поскользнулся на разбитом надгробии и сильно поранил ногу. Пришлось идти в лагерный лазарет, чтобы перевязать рану. Позже я узнал, что комендант Плашова гауптштурмфюрер СС Амон Гёт вскоре после моего ухода зашел в лазарет и расстрелял всех пациентов до единого – просто так, без всякой причины, только потому что ему так вздумалось. Останься я на пару минут дольше – и погиб бы вместе с остальными. Узнав о случившемся, я пообещал себе, что ни за что больше не пойду в лазарет.

Однако и вне его смертельные опасности поджидали по всему лагерю, которым командовал Амон Гёт. Когда мимо меня проходили рабочие из других групп, я слышал, как они шепотом сообщали друг другу количество жертв от рук Гёта и его приспешников, будто это был счет в какой-то чудовищной игре.

«Так какой там итог на сегодня?» – спрашивал кто-нибудь из рабочих, а другой отвечал: «Евреев – двенадцать, нацистов – ноль». Для них всегда был «ноль».

В начале зимы 1943 года Гёт, пожалуй, еще больше озверел. Моей группе приказали убирать снег, и без зимней одежды я так замерз, что едва держал в руках лопату. Внезапно появился гауптштурмфюрер и потребовал, чтобы охранники выпороли нас своими жесткими кожаными плетьми, нанеся каждому по двадцать пять ударов. Никто из нас не дал ни малейшего повода, но это было не важно. В качестве коменданта Гёт делал все, что заблагорассудится, по поводу и без. Похоже, ему доставляли удовольствие мучения беспомощных. Какое-то время он наблюдал за этим зрелищем, а потом решил, что порка идет слишком медленно, и отдал приказ охранникам установить длинные столы и выстроить нас шеренгами по четыре человека. Я поднялся за своей порцией наказания вместе с тремя мужчинами вдвое старше меня и выше ростом. На конце плетей были привязаны маленькие шарики, усиливающие боль. Нам приказали считать вслух удары. Если от боли кто-то пропускал число, охранники начинали хлестать нас с самого начала.

Склонившись над столом, я ждал первого удара. И вот, когда меня хлестнули по спине, показалось, что меня режут ножом. «Один», – крикнул я, едва раздался треск плети, и