Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

инстинктивно постарался прикрыть спину перед следующим ударом, поэтому следующий удар пришелся по рукам. «Два, – выдавил я из себя – Три. Четыре». Несмотря на то что я онемел от холода, каждый раз казалось, будто к телу прижимают раскаленную кочергу.

«Двенадцать, тринадцать, четырнадцать…» Неужели эта пытка никогда не закончится? Я знал, что должен держаться и не сдаваться, иначе все начнется сначала. Очередного раунда я бы точно не пережил. После двадцать пятого удара я, теряя сознание и шатаясь от боли, отступил в сторону. Каким-то образом удалось, спотыкаясь, вернуться с остальными к работе. Ноги и ягодицы пульсировали от боли. Еще несколько месяцев после этого они оставались черно-синими, и я едва мог сидеть.

Вечером, почти впав в безумие от боли и отчаяния, я, рискуя дополнительными побоями, если не чем-то хуже, пробрался в барак к отцу. Мне просто необходимо было увидеть его и поведать о случившемся. Но не успел я вымолвить и слова, как задохнулся от рыданий. Мне еще не исполнилось пятнадцати лет, и от всего пережитого я сломался. Я так надеялся на сочувствие со стороны отца, однако он выслушал меня холодно, не показывая чувств, и только молчал с суровым лицом, сжав губы. Возможно, он ощущал облегчение от того, что я остался в живых после зверств Гёта. А возможно, сам боялся сломаться, поддавшись чувствам. В любом случае он ничем со мной не поделился, не утешил и не поддержал. В растерянности и опустошении я вернулся к себе в барак. Лежа на нарах, я услышал, как работники подводят итог дня: «Евреи – двадцать, нацисты – ноль». В отчаянии я содрал несколько вшей со свитера и сразу бросил все попытки избавиться от них. Мне уже было все равно. Вши ползали по волосам и одежде, но я погрузился в сон.

Далее потянулись ставшие привычными ужасные дни. До рассвета всех будили громкий стук дверей и крики приказов. Нас собирали в группы по баракам и несколько раз пересчитывали, пока охранники всячески издевались над нами. Затем распределяли по дневным работам. Иногда мы выходили из лагеря, чтобы колоть лед, разгребать снег или работать на дорогах. Кормили нас в конце рабочего дня: привозили большой котел, и мы бежали к нему со своими ложками и мисками. Еда всегда была одной и той же: жидкий суп, а по сути горячая вода с небольшим количеством соли и перца; если повезет, с картофельными очистками и кусочками других овощей. Разливали суп такие же заключенные, и порой кто-нибудь, жалея меня, клал мне в миску настоящий ломтик картофеля, что делало день особенным. После мы лежали на нарах, пытаясь набраться сил для следующего дня.

За окружавшими лагерь заборами с колючей проволокой я иногда видел детей немецких офицеров, одетых в форму гитлерюгенда и распевающих хвалебные песни про своего фюрера Адольфа Гитлера. Они выглядели такими жизнерадостными, полными жизни, в то время как я, всего в нескольких метрах от них, истощенный и подавленный, отчаянно боролся за существование. Мою жизнь в аду от их жизни на свободе отделял тонкий забор, однако мы словно находились на разных планетах. Несправедливость происходящего не укладывалась у меня в голове.

С течением месяцев я все глубже погружался в отчаяние. Я больше не решался повидаться с отцом или матерью, потому что боялся не за себя, а за то, что их накажут, если найдут меня в их бараке. Первое впечатление от Плашова – то, что я не уеду отсюда живым, – с каждым днем лишь усиливалось. В один совсем не прекрасный день удача закончится, и тогда меня убьют либо сам Гёт, либо его помощники. И тогда я пополню пресловутый «счет дня». Комендант был крепким мужчиной с высокомерной усмешкой и энергичной походкой. Его леденящий душу взгляд преследовал меня не только в часы бодрствования, но и в кошмарах. Я ощущал его взгляд на себе, даже когда его не было рядом.

Иногда днем видел вдалеке брата или отца, идущих с одной работы на другую, и эти краткие мгновения давали капельку надежды. Но очень скоро она рассеивалась без следа.

Несмотря на то что Шиндлер пока не взял меня к себе, чуть позже мне повезло. Щеточную фабрику, на которой я работал в гетто, перевели в Плашов, и меня назначили трудиться в двенадцатичасовой ночной смене. Я почувствовал некоторое облегчение от того, что появилась регулярная работа и официальное место. Ожидание случайной работы и сама случайная работа – это худшее, что можно представить в лагере.

Кроме того, я мог находиться в помещении, где было теплее, чем на улице, когда мы кололи лед или разгребали снег. Однако на фабрике присутствовали свои ужасы. Однажды ко мне подошел охранник. Тогда меня как раз перевели с приклеивания щетины на крепление двух половинок щетки с помощью специальных гвоздей. Это была кропотливая и сложная работа, но у меня обнаружился к ней талант. Охранник некоторое время понаблюдал, а затем приставил к моей голове пистолет и сказал: «Если следующий гвоздь окажется кривым, я тебя пристрелю». Я не остановился и не поднял взгляд, просто закончил процесс и осторожно пододвинул к охраннику щетку из двух ровно пригнанных друг к другу половинок. Он отошел, а я продолжил. Сам не знаю, как в тот момент удалось сдержать эмоции.

Несколько ночей спустя на фабрику ворвался Амон Гёт с двумя своими псами, Ральфом и Рольфом, и отрядом подручных – по всей видимости, пьяный и страдающий от скуки. Вытащив из кобуры пистолет, он выстрелил в нашего бригадира – в упор, без всякой причины. Когда тот рухнул и под его головой растеклась лужица крови, Гёт переключил внимание на нас. Размахивая пистолетом, он выкрикнул приказ своим людям, разделившим нас на две группы. Я почему-то знал: это не сулит ничего хорошего. Разумеется, я снова оказался не на «той стороне» – среди детей и пожилых рабочих. Иными словами, меня определили в группу, которую считали расходным материалом. Гёт с его людьми ходили взад-вперед, что-то обсуждая, но что именно, я не слышал. Когда вернулись, я, затаив дыхание, прокрался к другой группе, состоявшей из более сильных рабочих. Если бы Гёт заметил, как я крадусь, он наверняка пристрелил бы меня или оборвал мою жизнь более ужасным способом. Хотя вскоре стало не важно, в какой группе находиться. Через несколько минут интерес Гёта угас, он убрал пистолет в кобуру и так же резко, как вошел, покинул фабрику, а собаки последовали за ним. Мы стояли в группах еще полчаса, слишком