Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

Но стоило пройти через ворота, как настроение поднялось. Оказалось, внешний вид был таким грозным, чтобы у нацистов не возникало лишних вопросов. Внутри атмосфера оказалась совсем иной. Как и в Плашове, мужчины и женщины размещались в отдельных бараках, но нам разрешалось посещать друг друга. Охранникам СС не позволяли входить в бараки без разрешения Шиндлера. Еда была немного лучше – в полдень миска настоящего супа, порой даже с кусочками овощей, а в конце ночной смены – хлеб с маргарином. Разумеется, этих двух скудных порций не хватало, чтобы утолить голод, но, по крайней мере, это было больше, чем давали в Плашове, и больше, чем я ел за раз на протяжении последних двух лет.

Вскоре после нашего появления в лагере нас с мамой нашли отец с Давидом. Мы бросились обниматься. В то мгновение я увидел в глазах отца отражение былой гордости – ему удалось добиться воссоединения некоторых членов семьи и сохранить нам жизнь, по крайней мере пока. «Ты будешь работать со мной и Давидом», – властно сообщил он. Я уставился на брата, которого за последние два года видел лишь несколько раз. Ему исполнилось шестнадцать, и он стал почти таким же высоким, как отец, только щеки были впалыми, а одежда свободно висела на костлявой фигуре. «Все будет хорошо», – успокоил меня Давид.

Родители наконец-то смогли поговорить наедине. Их тихая беседа была краткой, но обнадеживающей. Отец поделился лучшей новостью: Пеша жива. Он обменивался с ней сообщениями через одного знакомого на электротехническом заводе, но о Хершеле и других родственниках из Наревки по-прежнему не было известий. Как ничего не было известно и о Цалиге. «Наверное, он все-таки где-то есть…» – сказал я однажды отцу сорвавшимся голосом, и до меня самого тут же дошло, насколько маловероятно это предположение. Он ничего не ответил.

Мне разрешили остаться в одном бараке с отцом и братом, благодаря чему страшное одиночество отступило. Мы ночевали на одной койке – я и Давид на верхнем месте, а отец – на нижнем. Фабрика «Эмалия» работала круглосуточно, причем днем трудились в основном неевреи, а евреи Шиндлера работали в ночные смены. Шиндлер расширил фабрику, и теперь она выпускала не только кастрюли со сковородками, но и военную продукцию. Мы с братом по ночам работали на станке, изготавливающем гильзы для детонаторов бомб. Наши смены длились по двенадцать часов, без перерывов на еду. Временами я едва не засыпал, выполняя нудную, монотонную работу. В такие моменты Давид подталкивал меня, а я следил за ним. На рассвете я съедал паек, возвращался в барак и в изнеможении падал на койку.

Именно во время «еврейской смены», как стали называть ночные часы, у меня начало складываться личное знакомство с Шиндлером. Я слышал множество историй о диких вечеринках, которые он устраивал в кабинетах на втором этаже фабрики и которые продолжались до глубокой ночи. И действительно, стоя за рабочим местом, я слышал доносившиеся до меня смех и музыку. После празднеств у него хватало сил и на обход фабрики. Когда он появлялся в нашей рабочей зоне, я чувствовал запах его сигарет и одеколона до того, как показывался он сам. Всегда элегантно одетый, он прохаживался по цеху, останавливаясь, чтобы поболтать с людьми, работающими у разных станков. Шиндлер обладал удивительной способностью запоминать имена. Я привык к тому, что для нацистов я просто один из евреев и имя не имело никакого значения. Однако Шиндлер отличался от них. Ему явно хотелось узнать нас поближе. Он вел себя так, словно мы были ему небезразличны. Иногда останавливался у нашего с Давидом станка и заводил беседу. Высокий и крепкий, с зычным голосом, он спрашивал, сколько изделий я сделал за ночь. В ожидании ответа спокойно стоял и смотрел мне в глаза, но не пустым, невидящим взглядом нацистов, а с неподдельным интересом и даже с легким юмором. Я действительно был настолько мал, что приходилось стоять на перевернутом деревянном ящике, чтобы дотянуться до рычагов и приборов управления станком. Шиндлера, похоже, это забавляло.

Должен признаться: поначалу его внимание меня пугало. Ведь Шиндлер был нацистом и обладал огромной властью. Я напоминал себе, что, когда дело дойдет до противостояния, он встанет на сторону соратников-немцев. Этого следовало ожидать. Кроме того, в руках Шиндлера наши жизни, и он мог распорядиться ими в любой момент по своему усмотрению, как угодно.

И все же постепенно я стал бояться его меньше и даже с нетерпением ждал визитов. Мысль, что он может прийти посмотреть на мою работу, помогала сохранять бодрость и сосредоточенность. Я даже испытывал некоторую гордость, когда Шиндлер разговаривал со мной, хотя эта гордость и была сопряжена с тревогой. Думаю, я действительно нравился ему. Он показывал меня посетителям и говорил, что я пример того, насколько усердно работают его евреи. К тому времени я достаточно натерпелся и понимал: лучше всего не бросаться в глаза, не выделяться из толпы и не делать себя возможной мишенью. Так что когда Шиндлер выделял меня, я все равно чувствовал себя неловко. Порой он взмахивал рукой в сторону нас троих – моего отца, брата и меня – и говорил, что мы «семья станочников». И с некоторой гордостью добавлял: «специалисты», хотя я прекрасно понимал, что в моем случае это преувеличение. Потом какой-нибудь офицер СС с черепом и скрещенными костями на фуражке и с заряженным пистолетом на поясе подходил ближе и наблюдал за моей работой. Я не смел поднять взгляд и вообще едва осмеливался дышать. Я знал: если оплошаю, наказание будет суровым для всех, просто потому что за мной наблюдает нацист.

На самом деле я был слабым и вечно голодным подростком, который вряд ли настолько помогал нацистам в их войне, но Шиндлера, похоже, это не волновало. Однажды вечером он подошел ко мне и стал наблюдать за тем, как я стою на деревянном ящике и завершаю работу над гильзой.

«И сколько таких гильз ты сделал сегодня?» – спросил он.

«Около двенадцати», – похвастался я. Шиндлер улыбнулся и удалился, поделившись по дороге какой-то шуткой с моим отцом.

Позже я узнал, что по-настоящему опытный работник легко изготовил бы вдвое больше.

В другой раз, прогуливаясь по заводскому цеху, Шиндлер застал меня вдали от рабочего места. Я стоял и наблюдал за сложным станком, который переделывали для выполнения какой-то другой задачи. Сложность процедуры меня заворожила, и я не заметил, как надолго отвлекся от своей работы.