Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

и мы остаемся. Позже мама рассказывала, что сначала не поверила. Она и не догадывалась, что он ее знает. Когда я вспоминаю о его многочисленных благородных поступках, больших и малых, в первую очередь на ум приходит именно этот – наверное, он демонстрирует необычайное сострадание. Шиндлер понимал: мать страдает и утешить ее может только он.

Так вышло, что в списке остававшихся – тех, кто должен был готовиться к переезду фабрики, – оказались все мы четверо. Мои брат и отец значились под номерами 287 и 289, а я оказался между ними под номером 288. Мать внесли в список отдельно с именами еще примерно трех сотен женщин.

Со временем выяснилось, что Шиндлер действительно планирует перенести фабрику в Брюнлиц, город в Судетской области бывшей Чехословакии (ныне Чехия), расположенный недалеко от места его рождения. Чтобы получить разрешение на демонтаж токарных станков, штамповочных прессов и другого тяжелого оборудования и перевезти все это в далекий город, потребовались невероятные мужество и изобретательность, не говоря уже об огромных взятках. Пока демонтаж продолжался, мне казалось, это просто какая-то фантазия, но вера отца в Шиндлера не ослабевала. Он даже спрятал в шкафчике токарного станка немного провизии, чтобы нам было что поесть после переезда.

После того как оборудование отправили на поезде, «Эмалия» закрылась, и нас вместе с другими еврейскими рабочими отправили в Плашов дожидаться своей очереди на переезд. Когда мы снова проходили через эти ворота ада на земле, я дрожал от страха. С болью в сердце я вернулся к прежнему распорядку: вставал в пять утра, часами стоял в строю, таскал камни, стараясь не привлекать внимания, слышал беспорядочные выстрелы и был свидетелем убийств. Здесь ничего не изменилось, кроме того, что теперь нацисты переключились на то, чтобы замести следы перед наступлением Советской армии. На протяжении недели несколько рабочих, среди которых был и Давид, должны были извлечь из братских могил сотни тел и сжечь их.

В барак брат вернулся в состоянии шока. Он с трудом подбирал слова, чтобы описать увиденное, и плакал, рассказывая, как пришлось буквально спускаться в могилы, вытаскивать и нести разлагающиеся трупы к горящим кострам. Мы изо всех сил старались утешить его, но, конечно же, не могли заставить позабыть увиденное и запах смерти, который он ощущал на одежде и на коже. А ведь Давиду было всего семнадцать лет.

В Плашове мы ненадолго воссоединились с сестрой, чья фабрика также закрылась. Из всех нас Пеша, казалось, держалась лучше всех. Она была молодой и сильной, ее защищала работа, однако возглавлявший предприятие нацист сбежал со своими деньгами и бросил всех рабочих на произвол судьбы в Плашове. Отец каким-то образом осмелился обратиться к Шиндлеру с последней просьбой – включить в список рабочих, отправляющихся в Брюнлиц, его горячо любимую дочь, которую он не видел два года. Шиндлер мгновенно согласился, и теперь с нами был пятый член семьи. Везение казалось просто поразительным.

Я отчетливо помню день, когда мы в последний раз покинули Плашов. Это было 15 октября 1944 года. Меня, отца и брата посадили в вагон для скота вместе с другими рабочими-мужчинами, направлявшимися на новую фабрику Шиндлера. Нам сказали, что женщины поедут в отдельном поезде. Охранники запечатали двери, оставив нас в темноте. Мы ждали. Мы с отцом и Давидом сжимали друг другу руки. Внезапно поезд дернулся, отчего мы потеряли равновесие и навалились друг на друга. Мужчины вокруг ругались и стонали. Казалось, унижение никогда не закончится. Потом мы встали на ноги и начали прислушиваться, как поезд набирает скорость и движется на запад. Сквозь потолок и стены пробивался свет. Я глядел на него и надеялся, что это благое предзнаменование. Спустя шесть лет я покидал Краков, город детских мечтаний, город, ставший кошмаром, и отправлялся в неизвестность.

9

Гросс-Розен, концентрационный лагерь. Всего лишь в двухстах пятидесяти километрах к северо-западу от Кракова, но в миллионах километров от цивилизованного мира.

Октябрь 1944 года.

Я голый.

Моя голова обрита.

Я дрожу от холода и страха.

Меня окружает полная темнота.

Постепенно ночь сменяется днем. Я все еще голый, но уже бегу мимо охранников с каменными лицами, пытаясь доказать, насколько ловок и силен.

Наступает новый день.

Теперь я одет в лохмотья. Я не имею ни малейшего понятия, сколько времени здесь нахожусь.

Три дня?

Три недели?

До сих пор не знаю.

В ночь, когда мы прибыли из Кракова, нас вывели из вагонов для скота и собрали на пустыре. Нам велели раздеться догола и оставить одежду на месте, после чего повели в душевые. К тому времени мы уже были наслышаны о помещениях, извергающих ядовитый газ, но в данном случае из труб вытекала лишь ледяная вода. После нам побрили головы и отправили обратно в поле, где мы и стояли голыми холодной октябрьской ночью. Мы ждали, что будет дальше, но ничего не происходило. Тянулись часы, холод усиливался.

Чтобы защититься от него, мы плотно прижимались друг к другу. Я пробрался в середину толпы и устроился в самом теплом месте среди других тел. Но если я долго стоял неподвижно, меня постепенно выталкивали на окраину. Все, как и я, пытались пробраться к центру, поэтому толпа постоянно двигалась – целая человеческая масса, шевелящаяся в бесконечных попытках не замерзнуть. Я находил просвет между телами и снова протискивался в середину. У моего небольшого роста оказались свои преимущества.

Наконец охранники растолкали нас по баракам, где мы прижались друг к другу, словно сложенные стопкой стулья. Места прилечь не было, но, по крайней мере, так теплее. Я задремал. На следующее утро мы проснулись в куче спутанных между собою тел. Нас, по-прежнему голых, вывели и обработали словно груз какого-то товара. На одной из станций присвоили номера. На следующей сбрили волосы на теле. Когда я встал перед заключенным, который должен был брить меня, он только рассмеялся и махнул рукой, чтобы я проходил дальше. Я был слишком ослаблен и плохо питался, так что половое созревание не началось, и волосы на теле у меня не росли. Должен признаться, я был рад, что меня избавили от такого унижения.

Далее «медицинский осмотр», который заключался в том, что мы должны были бегать по кругу мимо нацистских надзирателей. Это был вопрос жизни и смерти – не споткнуться и не упасть от усталости. Я пришел в ужас от этого «осмотра». Я понимал: даже если и пройду это испытание, меня в