Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

знакомую сообщение, что хотя бы один из детей должен остаться с ней. Очевидным выбором стал я, ведь мне тогда не исполнилось и шестнадцати. Я попрощался с Давидом, и Пеша отвезла меня обратно в Краков, после чего вернулась в Чехословакию к Давиду. Мне было больно прощаться с ними. Удивительно, но нам в последние дни войны удалось держаться вместе, а теперь они стали взрослыми и стремились начать собственную жизнь, от чего их никогда не пытались отговаривать родители.

Через несколько месяцев родители обратились за помощью к сионистской организации – одной из тех, что поставили себе целью создание еврейского национального государства. Мы надеялись, что она сможет тайно вывезти нас из Польши. Вариант переезда в контролируемую британцами Палестину мы не рассматривали, поскольку для родителей жизнь там была бы слишком тяжелой. После нескольких недель тревожного ожидания нам представился удобный случай. Дав небольшую взятку охраннику, мы пересекли границу, проехали на поезде Чехословакию и наконец прибыли в австрийский Зальцбург. Там организация ООН по оказанию помощи направила нас в лагерь для перемещенных лиц в Ветцларе на территории американской оккупационной зоны в Германии. С одной стороны, конечно, после всего пережитого было странно оказаться в Германии; с другой – приятно открыть новую главу в нашей жизни.

Казалось бы, очутившись в очередном лагере, мы – бездомные лица без гражданства – могли почувствовать себя побежденными, однако Ветцлар сильно отличался от тех, что были во время войны. Нам предоставляли трехразовое питание, надежную медицинскую помощь и защиту со стороны американских военных, что уже довольно неплохо. Но главное, что мы могли покидать лагерь по своему желанию, уходить и приходить, когда заблагорассудится. Я пользовался любой возможностью выйти в город и завязать разговор с любым желающим поговорить. Я подружился с другими подростками из лагеря, в том числе с одной симпатичной девушкой моего возраста из Венгрии. Я научился бегло говорить по-венгерски, только чтобы общаться с ней – настолько хорошо, что некоторые венгерские евреи считали, будто я венгр, и говорили между собой по-польски, чтобы я их не понял. Вот бы они удивились, узнав, что польский – мой родной язык!

К радости моей матери, я прибавил в весе, пополнел и вырос на несколько сантиметров. Волосы у меня снова стали темными и густыми. Появилась и новая одежда, сшитая портными в лагере, которые разодрали по швам военную форму и переделали в гражданскую. Кое-кто даже подарил мне коричневую фетровую шляпу, ставшую моей визитной карточкой. Я носил ее повсюду, подражая довоенному стилю отца.

Время от времени мы с новыми друзьями спорили, кому во время войны пришлось хуже. Кто-то побывал в трудовых лагерях, кто-то в концлагерях, кто-то даже в печально известном лагере смерти Аушвиц-Биркенау. Другие скрывались самыми разными способами. Мы не могли утерпеть перед желанием поделиться своими историями и обменяться информацией, хотя порой такие разговоры порождали зависть и раздражение. Странным образом казалось, что мы соперничаем за то, кто пережил самые худшие обстоятельства. Каждый прошел через личный ад, и мы все еще переваривали пережитое. Никто не знал, что делать с огромным грузом столь тяжких воспоминаний. Боль нашего горя время от времени прорывалась наружу, угрожая едва установившимся хрупким дружеским отношениям.

Я никогда не воспринимал лагерь как дом, но начал привыкать к жизни в нем, пока мы ждали, какая из стран позволит нам иммигрировать. Таких, как мы, было много, и все эти люди искали место, где их примут.

Из-за немцев пришлось оставить школу вскоре после того, как мне исполнилось десять лет. Родителей волновало отсутствие у меня образования, что могло повлиять на будущее. Отец начал искать человека, который помог бы мне наверстать хотя бы часть пропущенного. В соседнем городе он нашел одного немца, бывшего инженера, на тот момент безработного; у этого человека на попечении было пять детей, которых нужно кормить. На протяжении двух лет я три раза в неделю ходил к доктору Ною на занятия по математике и черчению. Мы начали с элементарной арифметики и постепенно дошли до сложной тригонометрии.

Со временем я стал с нетерпением ожидать уроков. После общения с Оскаром Шиндлером я почувствовал разницу между немцами, которые были настоящими нацистами, и теми, кто сохранял человечность, пусть даже и вступив в нацистскую партию. По моим впечатлениям те, что были истинными фанатиками, при упоминании войны принимались разглядывать обувь или заводить часы. Когда кто-то говорил о том, через что пришлось пройти евреям, они отвечали: «Мы об этом не знали». Доктор Ной был не таким. Он расспрашивал о том, что мне довелось пережить, и с искренним интересом слушал рассказы. Беседуя с ним, я вспоминал, как Оскар Шиндлер задавал мне вопросы и ждал ответов. Доктор Ной не пытался оправдываться или обелять происходившее. Однажды, когда я рассказывал одну из своих историй, нас услышала его жена, пробормотавшая: «Ну мы же не знали…» Он окинул ее суровым взглядом и сказал: «Не говори так». И после этого неловкого момента предложил мне продолжить.

Через еврейские организации родители связались с нашими немногочисленными родственниками в Соединенных Штатах. Так нашлись сестра моей матери Шайна и брат Моррис, покинувшие Наревку в начале 1900-х годов, жившие теперь в Лос-Анджелесе. (Дядя Карл умер вскоре после переезда туда.) На основании слухов они пришли к выводу, что все родственники в Польше погибли. Узнав, что мы находимся в лагере для перемещенных лиц, они пришли в восторг и стали забрасывать нас письмами и присылать посылки с едой, которую жертвовали их знакомые из Наревки, жившие теперь в Штатах. Так как у нас не было денег, чтобы заплатить доктору Ною за мои занятия, мы отдавали ему вещи из посылок – кофе с сигаретами – и продукты из лагеря, которые наша семья все равно не стала бы есть, например, консервы с ветчиной.

В 1948 году Пеша и Давид присоединились к сионистской группе и уехали из Чехословакии в новое государство Израиль, основанное в том же году. Когда мы получили известия об их планах, я захотел поехать вместе, но к тому времени родители решили, что мы направимся в Соединенные Штаты, как только тетя с дядей все устроят. Родители рассудили, что в Америке мы сможем найти работу и будем поддерживать брата с сестрой, жизнь которых обещала быть нелегкой в стране, пытающейся доказать свое право на существование. Хотя мне почти исполнилось девятнадцать и очень хотелось присоединиться к ним, после всего пережитого я не мог отказать родителям в просьбе остаться с ними.

Наконец, в мае 1949 года, после