Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

Давид, Пеша и я – были одеты в полосатую тюремную форму. Подхватив единственные пожитки – выданные Шиндлером рулоны ткани и бутылки водки, – мы неуверенно пошли по городу в сторону нашего старого района. Нас встречали взгляды – порой любопытные, но чаще безразличные, что меня совершенно обескуражило. Мы нашли Воека, хорошего знакомого отца, который раньше продавал его костюмы, и связались с бывшим соседом по улице Пшемыслова. Он разрешил нам остановиться в его квартире на несколько суток и решил устроить небольшую вечеринку для моего отца. За рюмками водки из одной из наших драгоценных бутылок он признался, что удивлен тому, что мы выжили.

Как выяснилось, его удивление разделяют и многие другие жители. Для некоторых неожиданное возвращение евреев было и вовсе нежелательным. Они с раздражением думали, будто мы от них что-то ожидаем. Они сами пережили трудности и потери во время войны, их не интересовали наши переживания и потери. Некоторые разделяли антисемитские взгляды и радовались, когда мы покинули страну, которую считали своей, несмотря на то что евреи жили в ней более тысячи лет. А теперь мы вернулись, причиняя беспокойство, хотя мы просто пытались приспособиться к свободе и заново строить жизнь.

Мама нашла портного, который сшил для меня пару брюк из моего куска ткани – первые новые брюки почти за шесть лет. Платой за работу послужила оставшаяся от рулона ткань. Отцу удалось вернуться на прежнюю работу на стекольный завод. Нам срочно понадобилось жилье, и мы нашли его в студенческом общежитии, переоборудованном в центр приема беженцев. Вот кем мы стали, понял я. Беженцами. Чужаками – и это в стране, где евреи имеют давнюю историю. Под конец войны из довоенного шестидесятитысячного еврейского населения Кракова осталось всего несколько тысяч.

В общежитии селились и другие вернувшиеся бездомные. Как и в гетто, мы разделили комнату на части с помощью веревок и наброшенных на них одеял. Вскоре желающих занять место становилось все больше, поскольку в город возвращалось все больше евреев, разыскивающих родных и пытающихся вернуть свои дома, вернуться к довоенной жизни. Многие приезжали из занятых советскими войсками районов на востоке страны. Однажды мама обнаружила молодую женщину и ее мать, которые спали в коридоре. Мама настояла, чтобы они разделили нашу часть комнаты. Постепенно каждый из четырех углов заполнился разными семьями.

Летом в Кракове усилились антиеврейские настроения. Одну женщину ложно обвинили в похищении мальчика-нееврея. Распространились слухи, будто вернувшиеся из лагерей истощенные евреи используют кровь детей-неевреев для переливания – вариант давнего обвинения в том, что мы якобы «пьем кровь христианских младенцев». Конечно, эти обвинения – как прошлые, так и нынешние, совершенно беспочвенные и нелепые – взбудоражили город. У одной из оставшихся синагог собралась толпа, выкрикивая оскорбления, а затем люди подошли к нашему зданию, чтобы забросать окна камнями. Через час или около того хулиганы ушли, однако происшествие пробудило старые страхи, и мне снова захотелось стать невидимкой. Отец каждый день уходил на работу, а остальные проводили большую часть времени в нашем импровизированном доме, боясь выйти на улицу. Неужели такое нас ждет будущее? Неужели мы пережили войну, гетто и лагеря только для того, чтобы продолжать жить в страхе?

11 августа 1945 года, после того как один мальчик-поляк заявил, будто евреи хотели его убить, начались беспорядки. Толпа напала на наше здание, побила окна камнями; хулиганы вытаскивали людей со второго этажа и избивали голыми руками. Мы выбежали из комнаты и укрылись в безопасном месте на верхнем этаже. В других частях города бунтовщики разграбили синагогу и сожгли свитки Торы. Поступали сообщения, что избитые на улицах евреи попадали в больницы, где их избивали снова. Отца на фабрике предупредили, чтобы он не уходил после работы; на улицах слишком опасно, поэтому он остался ночевать на рабочем месте в относительной безопасности. Нам с матерью, братом и сестрой предстояла долгая ночь в одиночестве.

На следующий день, когда отец вернулся с фабрики, мы рассказали ему о произошедшем накануне вечером. Он по-прежнему молчал.

«Здесь мы не можем оставаться», – сказал Давид.

«Вернуться бы в Наревку…» – предложила мама. Она часто говорила это после войны. В городе она никогда не ощущала себя как дома, тем более сейчас, но по-настоящему она хотела вернуться из-за призрачной надежды, что кто-то из родных выжил – особенно мой старший брат Хершель.

«Пока мы не можем, – ответил отец. – И, возможно, никогда не вернемся».

Он поведал нам душераздирающие новости, которые ему сообщили знакомые, тоже родом из Наревки. Некоторым удалось вернуться и разыскать родных. Услышанное повергло мать в ужас. Вслед за вторгшейся немецкой армией по деревням Восточной Польши пронеслись мобильные отряды убийц из СС, так называемые айнзацгруппы, с единственной целью – истреблять евреев. В августе 1941 года они добрались до Наревки. Там вывели всех еврейских мужчин – около пятисот человек – на луг у леса, расстреляли из пулеметов и закопали в братской могиле. Женщин и детей отвели в соседний сарай, где продержали один день, а затем тоже убили. Единым махом была искоренена вся наша большая семья в Наревке, около ста родственников – бабушки и дедушки, тети, дяди, двоюродные братья и сестры. Это просто невероятно. Вспоминая о своих родителях, мама могла только прошептать: «Надеюсь, они умерли до прихода айнзацгруппы».

И тут нас ждало очередное потрясение.

За шесть долгих лет разлуки с Хершелем мы ни разу не слышали о нем. Мы полагали, что он добрался до Наревки, которая в 1939 году находилась под советским контролем и казалась ему более безопасным местом, чем Краков. Теперь мы узнали, что Хершель действительно вернулся в Наревку, но в тот страшный августовский день попал в плен и был убит эсэсовцами. Мать упала в обморок, а все мы стояли, потрясенные таким зверством.

Много лет спустя я снова побывал в Наревке. Один встреченный мною поляк рассказал, как некий молодой еврей пытался бежать, но, по его словам, «кто-то из наших», то есть неевреев, заметил его и сообщил эсэсовцам, которые тут же застрелили парня. Вспоминая своего решительного брата, я представляю его как раз тем, кто бросился бежать в лес, делая все возможное, чтобы выжить.

Проходили недели, а жизнь не улучшалась. Постоянно поступали сообщения о продолжающихся преследованиях евреев. Рабочих мест не хватало, как и еды. Наше будущее в Кракове выглядело мрачным.

В начале 1946 года Давид и Пеша разработали план возвращения в Чехословакию, где собирались обосноваться. Я отправился через границу вместе с ними. Однако всего через несколько дней мать передала через одну