Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

Как бы то ни было, отец сразу согласился. И тем самым принял решение, имевшее невообразимые последствия.

Нацистским бизнесменом, чей сейф он взломал и который нанял его, был Оскар Шиндлер.

4

Оскара Шиндлера называли по-разному: негодяем, бабником, наживающимся на войне дельцом, пьяницей. Когда он дал работу моему отцу, я не знал ни одного из этих прозвищ, да и было бы все равно, если бы знал. В Кракове было полно немцев, желающих нажиться на войне. Шиндлер имел для меня какое-то значение только потому, что нанял отца.

Благодаря удачному случаю со вскрытием сейфа отец стал одним из первых еврейских рабочих в той компании, которую Шиндлер сначала арендовал, а затем, в ноябре 1939 года, взял в управление у обанкротившегося еврейского бизнесмена по имени Авраам Банкир. Из двухсот пятидесяти рабочих, нанятых им в 1940 году, евреями были только семь, остальные – поляки. Он переименовал компанию в Deutsche Emalwarenfabrik, то есть «Немецкий завод эмалированной посуды» – название, рассчитанное на немецких военных подрядчиков. Краткое название – Emalia («Эмалия»). Для ведения войны армии требовались не только оружие и пули. Будучи сообразительным предпринимателем, Шиндлер ухватился за представившуюся возможность и начал производить эмалированные кастрюли и сковороды. Продукция приносила постоянную большую прибыль, тем более затраты на оплату труда сводились к минимуму. Польских рабочих можно было эксплуатировать за низкую плату, а евреев – вообще бесплатно.

Пусть мой отец и не получал денег, зато мог приносить в карманах несколько кусков хлеба или угля. Впрочем, было кое-что еще, гораздо важнее, что я ценил больше всего, даже когда голодал и было трудно думать о чем-то из-за постоянного ноющего чувства в желудке. Работа на Шиндлера означала для отца официальное трудоустройство. То есть, когда его останавливал на улице немецкий солдат или полицейский, собирающийся отправить его на принудительные работы – подметать улицы, таскать мусор или рубить лед зимой, – отец мог спокойно предъявить удостоверение, освобождающее от подобных работ. Оно называлось «бешайнигунг» (Bescheinigung), и документ подтверждал, что отец официально устроен в немецкой компании. Это настоящий показатель статуса и защиты. Конечно, он не делал его неуязвимым перед прихотями нацистских оккупантов, однако по сравнению с безработными предоставлял огромное преимущество.

Не знаю, насколько Шиндлер следил за повседневной работой отца, и все же он определенно понимал: перед ним опытный и изобретательный работник. Умение вскрывать сейфы снискало ему некоторое уважение, и отец продолжал завоевывать его день за днем. Шиндлер мало что понимал в тонкостях производства, да и не хотел учиться. Для этого у него были сотрудники. Отец долгие часы проводил в «Эмалии», а затем отправлялся на вторую смену на прежний стекольный завод. Благодаря этому у нас появлялось небольшое количество еды. Также отец договорился с другом-евреем Воеком, чтобы тот продал несколько его прекрасных костюмов на черном рынке.

Часть денег Воек оставил себе в качестве оплаты за труды, но и оставшегося хватило, чтобы продержаться нашей семье какое-то время.

Тем временем немцы в Кракове ужесточали порядки, еврейские родители уже не могли успокаивать детей словами «Все скоро закончится». Вместо этого распространилась фраза «Ну, если это худшее…». Отец и мать часто повторяли ее как своего рода инструмент выживания – наверное, чтобы не позволять себе совсем уж черных мыслей. Когда нас заставляли отдавать радиоприемники нацистам, мы беззвучно повторяли про себя: «Ну, если это худшее…», как и в тех случаях, когда рядом оказывался немец.

В первые месяцы 1940 года я еще мог относительно свободно разгуливать по улицам Кракова, хотя уже не без страха. Я вполне мог сойти за нееврея, мне еще не исполнилось двенадцати лет, и я не обязан был носить повязку со звездой Давида. Каждый день я невольно засматривался на немецких солдат в полевой серой форме, охранявших нефтяной резервуар через дорогу от нашего дома. Меня, как любознательного ребенка, не могли не заинтересовать их хорошо отполированные винтовки. Немцы были ненамного старше меня и в целом даже довольно дружелюбны. Наверное, то, что я говорил по-немецки, делало меня в их глазах менее подозрительным и более безобидным. Солдаты часто радовались возможности немного поболтать, лишь бы разбавить повседневную скуку, и несколько раз пускали меня в караульное помещение и угощали шоколадом из своего пайка.

Впрочем, в мгновение ока они могли превратиться из добродушных в жестоких и бессердечных. Когда им бывало особенно скучно или когда они слишком много выпивали, то ловили на улице какого-нибудь еврея в традиционной одежде и избивали его. Всякий раз я испытывал стыд и досаду, ведь никак не мог помешать этой чудовищной несправедливости. Почему нацисты нас так ненавидят? У меня было много знакомых, в том числе дедушки, которые носили традиционную одежду. Они были хорошими людьми, в них не было ничего «дьявольского» или грязного, не было причин подвергать их такому насилию. Но нацистские пропагандистские плакаты, развешанные по всему городу, говорили иначе. Из-за изображенных на них скрюченных, покрытых вшами карикатурных персонажей и из-за издевательских надписей многим казалось само собой разумеющимся и даже правильным нападать на любого еврея, пусть он и не был похож на портреты с тех плакатов.

И однажды ночью я испытал гнев этих солдат лично на себе. Кто-то сообщил им, что я – тот самый мальчик, который шутил с ними по-немецки, которого они порой воспринимали как младшего брата и которому иногда позволяли заходить в караулку, – на самом деле еврей. Пока я спал, они ворвались в нашу квартиру, схватили меня за волосы и вытащили из кровати.

«Как тебя зовут? – кричали они. – Ты что, еврей?»

Я ответил, что да. Они дали мне пощечину, будучи в ярости от того, что раньше принимали меня за «нормального» ребенка. К счастью, дальше дело не пошло, и они резко покинули квартиру. Я бросился в объятия матери, трясясь и плача, и на этот раз был единственным, подумавшим: «Ну, если это худшее…»

В мае 1940 года нацисты начали проводить политику «очищения» Кракова, столицы контролируемой Германией территории под названием «генерал-губернаторство», от еврейского населения. Постановили: в городе разрешается остаться только 15 тысячам евреев. В течение следующих месяцев десятки тысяч испуганных евреев отправлялись в отдаленные города и деревни, откуда многие только недавно бежали. Большинство уезжали добровольно, радуясь возможности взять с собой хоть какие-то вещи и избавиться от постоянных издевательств и угроз нацистов.

Мои родители снова попытались найти что-то