Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

я его сын. Я даже немного возгордился тем, что отец настолько известен. И только позже догадался, что он не знал моего отца, а назвал меня просто Моисейчиком, как любого еврейского ребенка, независимо от имени его отца. Я даже рассердился на себя за такую глупую доверчивость.

Тем не менее в моей жизни главное место занимали школа, игры и разные домашние поручения – сбегать в булочную за буханкой хлеба или к сапожнику за починенными ботинками. Однако игнорировать приходящие из Германии зловещие сообщения становилось все труднее.

Октябрь 1938 года начался с тревожных новостей. В газетах, в радиопередачах и в повседневных разговорах постоянно упоминалась Германия с ее лидером, или фюрером, Адольфом Гитлером. Придя к власти в 1933 году, он с нацистами быстро установил контроль над страной, заткнул рты противникам и принялся восстанавливать былую мощь Германии как одной из ведущих мировых держав. Центральной частью гитлеровского плана была маргинализация евреев, превращение нас в «чужих». Он обвинял евреев в самых разных проблемах страны, как прошлых, так и настоящих, от поражения в Великой войне до экономической депрессии.

После того как в марте 1938 года Германия аннексировала Австрию, а шесть месяцев спустя оккупировала Судетскую область Чехословакии, преследовать евреев начали и там. В этих регионах вводились новые ограничения, делавшие их жизнь все более опасной.

Не успели мы усвоить эти новости, как на нас обрушились еще более страшные: по приказу Гитлера из Германии выселили тысячи польских евреев – всего, возможно, до 17 000 человек. Нацистское правительство заявило, что им больше не рады и они недостойны жить на немецкой земле. Польское правительство, стремившееся показать, что оно такое же антисемитское, как и нацисты, отказалось предоставить беженцам разрешение на возвращение на родину. До нас доходили сообщения, что польские евреи томятся на границе в убогих временных лагерях. В конце концов некоторым удалось подкупить охранников, пересечь границу и добраться до Кракова и других городов.

В моем присутствии родители по-прежнему старались преуменьшать серьезность происходящего. «У нас уже были погромы на востоке. Теперь и на западе проблемы, – сказал как-то отец с напускной беззаботностью. – Но все уладится, вот увидите». Не знаю, думал ли он так на самом деле или просто пытался убедить в этом себя и мать, а заодно и меня. Ну а что оставалось делать? Переехать мы никуда не могли.

Затем пришло самое страшное известие: в Германии и Австрии в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года произошли крупные погромы синагог с сожжением свитков Торы и уничтожением имущества. Евреев повсюду избивали, около сотни человек погибли. Мне казалось невероятным, что другие люди могли спокойно держаться в стороне от столь ужасного события. Нацистская пропаганда представила его как спонтанную реакцию в отместку за убийство немецкого дипломата в Париже молодым евреем по имени Гершель Гриншпан, но мы быстро поняли: именно такой повод и требовался. Позже это событие назовут «Хрустальной ночью», или «Ночью разбитых витрин», из-за тысяч разбитых окон в синагогах, домах и еврейских лавках на предприятиях. На самом деле в ту ночь разбивали не только стекла.

Мы очень надеялись, что нацисты образумятся и прекратят преследования. Отец пытался уверить меня, что мы в безопасности и все скоро успокоится, однако мне впервые стало по-настоящему страшно.

Вероятность начала войны с каждым днем только увеличивалась. Я слышал разговоры в школе, на улицах – везде, где бы ни оказался. В новостях сообщалось, что представители польского правительства отправились в Германию для встречи с ее руководством в целях предотвращения боевых действий. Как бы ни пытались оградить меня родители от происходящего, я никак не мог подавить растущий страх перед будущей войной с Германией.

Однажды я отправился на главную площадь Кракова, чтобы послушать речь знаменитого польского генерала, имени которого уже не помню. Он гордо и эффектно разглагольствовал, восхваляя армию страны, превозносил храбрость военных и клялся, что, если немцы и посмеют вторгнуться на нашу землю, польские солдаты не отдадут «ни одной пуговицы со своих мундиров». Нам всем хотелось верить, что храбрость наших солдат поможет им каким-то образом победить могучую немецкую армию со всеми ее самолетами и танками. Я уверен, мои родители, как и многие другие, испытывали сомнения по этому поводу, но никто не хотел показаться непатриотичным или распространять панику.

Летом 1939 года весь Краков начал готовиться к предстоящему конфликту всерьез. Мы заколотили окна в квартире на первом этаже, я помогал родителям приклеивать ленты на стекла крест-накрест, чтобы те не разлетелись. Мы старались запастись лишними консервными банками. Некоторые семьи спешно переоборудовали подвалы в бомбоубежища. Во время приготовлений и составления планов на случай чрезвычайных ситуаций меня охватило, скорее, нервное возбуждение, нежели страх. В отличие от родителей я не имел ни малейшего представления, что такое война.

В то неспокойное время я еще больше сблизился со своим братом Цалигом. Он, электрик-самоучка, тогда оказался очень востребованным, и его едва не разрывали на части соседи, просившие провести электричество в переоборудованные под бомбоубежища подвалы. Думаю, он догадывался, что мне нужно находиться рядом с кем-то для спокойствия, и поэтому иногда разрешал ходить с ним и носить его инструменты. Я все больше старался брать с него пример, и было приятно, когда кто-нибудь, глядя на нас, отмечал, насколько мы похожи внешне и даже походкой. Когда мы перед сном выстраивали ботинки в ряд, я видел, как они одинаково загибались на носках, и понимал: мы и в самом деле ходим одинаково.

Некоторые евреи готовились к войне, уезжая из Кракова, полагая, будто на востоке Польши, ближе к Советскому Союзу, безопаснее, чем на западе, ближе к Германии. Одна еврейская семья из нашего дома отправилась на барже вверх по реке Висле в Варшаву, которая находится более чем в двухстах сорока километрах к северо-востоку. Перед отъездом глава семьи доверил моему отцу ключ от квартиры, не сомневаясь, что вскоре он и его близкие вернутся. Больше мы их не видели.

По мере нарастания напряженности мать все больше скучала по своей деревне и по большой семье, ведь перед отъездом из Наревки пришлось попрощаться не только с родителями, но и со всеми тетушками, дядюшками, двоюродными братьями и сестрами. В Кракове она познакомилась и подружилась с некоторыми другими женщинами, женами рабочих того же завода, где работал отец, хотя знакомые – не то же самое, что семья. Лично мне нравилась городская жизнь, однако мать привыкала к ней с трудом. Она просто хотела домой, но без согласия и благословения отца никогда бы не решилась на отъезд