Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера - Леон Лейсон

грабили еврейские лавки, выгоняли хозяев из квартир и вселялись, конфискуя имущество прежних владельцев. Особой целью были евреи-ортодоксы. Солдаты хватали их на улице, избивали, состригали бороды и локоны-пейсы (пеот) – просто ради развлечения или того, что считали развлечением. Находились и поляки, решившие поживиться на этой волне. Однажды несколько человек ворвались к нам в дом, чтобы занять квартиру еврейской семьи, сбежавшей в Варшаву. Они стучали в дверь, а когда отец отказался передать им оставленный той семьей ключ, просто взбежали по лестнице, ворвались внутрь и разгромили квартиру.

Затем на сцену вышли нацистские предприниматели в надежде нажиться на несчастье еврейских владельцев фабрик, которым больше не разрешалось иметь свое дело. Одной из таких целей стал стекольный завод, где работал отец. Захвативший компанию нацистский бизнесмен немедленно уволил всех рабочих-евреев, кроме отца, которого пощадили, поскольку он говорил по-немецки. Новый владелец сделал его официальным связным, что-то вроде переводчика, между собой и поляками-христианами, которым все еще разрешалось работать. Впервые за несколько месяцев отец стал выглядеть немного увереннее. Он утверждал, что война продлится недолго и, поскольку у него есть работа, опасность нам не грозит. По его предсказаниям все должно было закончиться к следующему году, а может, и к концу этого. Как немцы ушли под конец Великой войны, так уйдут снова. Подозреваю, что еврейские родители по всему Кракову рассказывали своим детям такие истории – возможно, чтобы успокоить не только детей, но и себя. Мой отец по-прежнему совершал ту же ошибку, что и многие другие, полагавшие, будто эти немцы ничем не отличаются от тех, которых они видели раньше. Он не имел, да и не мог иметь никакого представления о безграничной бесчеловечности и злобе нового врага.

Однажды вечером в нашу квартиру без предупреждения ворвались два сотрудника гестапо, немецкой тайной полиции. Поляки, разграбившие квартиру наших соседей, сообщили им, что мы евреи и что мой отец отказался отдавать им ключ. Таким образом они отомстили.

На наших глазах эти бандиты, которым было лет восемнадцать, не больше, всячески издевались над отцом, требуя, чтобы он сказал, где спрятал ключ: били посуду и опрокидывали мебель. Потом прижали его к стене и потребовали признаться, где мы храним деньги и драгоценности. Наверное, они даже не осматривали нашу скромную квартиру, а просто действовали из тех расистских убеждений, согласно которым все евреи хранят какие-то богатства. Несмотря на жестокость, отец считал, что сможет их образумить с помощью спокойных логических рассуждений и убедить, что у нас нет ни денег, ни драгоценностей.

«Оглянитесь вокруг, – сказал он. – По-вашему, мы богачи?»

Поняв, что логические доводы не действуют, он усугубил ситуацию обещанием пожаловаться их начальству – тем нацистским чиновникам, которых знал на заводе. Угрозы их только раззадорили. Они стали избивать отца голыми кулаками, повалили на пол и принялись душить. Мне стало плохо, захотелось убежать, чтобы не смотреть на это жестокое зрелище, однако ноги не двигались. В глазах отца, беспомощно лежавшего на полу перед женой и детьми, отражались шок и стыд. Гордый и трудолюбивый человек, перевезший семью в Краков в поисках лучшей жизни, был бессилен перед нацистскими головорезами, посмевшими ворваться в его дом. И тут не успел я понять, что происходит, как бандиты вытащили отца из квартиры, спустили по лестнице и скрылись с ним в ночи.

Это были самые страшные мгновения в моей жизни.

Много лет после случившегося у меня перед мысленным взором всплывали те ужасные сцены. В каком-то смысле этот сжимающий сердце эпизод стал не только предвестником, но и символом последующих невероятных злодеяний. До того момента, когда я увидел отца избитым, лежащим на полу в крови, мне казалось, я в безопасности. Я понимаю, насколько иррациональными казались мои надежды с учетом того, что я видел вокруг, но до того вечера я думал, будто у меня какой-то особенный иммунитет и насилие обойдет меня стороной. До того момента, когда я увидел, как на моих глазах жестоко расправились с моим отцом, я мыслил иначе. Но тогда прозрел, и это убедило меня, что нельзя быть пассивным, нельзя просто ждать, пока немцев победят.

Нужно действовать.

Нужно найти отца.

В последующие дни мы с Давидом прочесали весь Краков, пытаясь узнать, куда гестаповцы отвели его. Мы побывали в каждом полицейском участке и правительственном учреждении, во всех местах, где снаружи висел нацистский флаг. Так как мы с братом говорили по-немецки, а о злодеяниях немцев пока знали мало, то смело обращались к любому немцу, который мог что-то знать. Лишь сейчас я понимаю, что мы вели себя попросту безрассудно. Подходя к очередному солдату, мы подвергали жизнь опасности. Но, несмотря на все усилия, ничего не добились. Никто не признался, что в курсе ареста отца, не говоря уже о том, чтобы рассказать, где его держат. Это был худший из возможных кошмаров. Мы с Давидом и Пешей обратились к адвокату, которого умоляли помочь. Тот отправил нас домой, пообещав найти нашего отца, хотя сам не имел ни малейшего представления, с чего начинать.

С каждой неудачей страх внутри нарастал. Я изо всех сил старался скрывать его и казаться сильным ради мамы, но иногда она будила меня по ночам, когда мне снился очередной кошмар, и я вновь переживал те ужасные моменты, когда отца избивали у меня на глазах. Я старался не задумываться об очевидном: если нацисты так смело лупили кого-то у всех на виду, что они могли сделать, когда на них никто не смотрел? Когда я думал о его страданиях, меня начинало мучить чувство вины из-за надежды на то, что он жив. Мне не хотелось, чтобы его еще больше избивали или пытали. Насколько вообще велик шанс на его возвращение?

По мере того как дни сменялись неделями, а вероятность найти отца уменьшалась, наше положение становилось все более отчаянным. Раньше у отца был сберегательный счет в краковском банке, но эти средства пропали, когда все еврейские накопления перешли в собственность нацистов. Почти исчезли и небольшие деньги, остававшиеся у нас. На случай непредвиденных обстоятельств мы хранили десять золотых монет, которые бабушка передала матери перед тем, как мы покинули Наревку. Одну за другой мама обменивала их на еду. Скоро исчезли все монеты, а вместе с ними – наш единственный небольшой запас денег.

Мама находилась в отчаянии и мучилась от страха и тревоги. Она едва не сломалась в оккупированном врагами городе, вдали от большой семьи и без поддержки родственников. Особенно тяжело приходилось по ночам, когда не нужно было никого кормить и ни о