Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

только ради них самих. Его гораздо больше волнуют социальные причины, их названия — общество, порождающее их, неизбежная борьба за существование и ее законы. Его герой будет не только любовником, но и не только узким специалистом. Он прежде всего современный человек.

Например, Отто Пуппе, герой молодого Ганса X. Хинцельманна{206}. Я избрал это произведение как пример социального романа европейского и немецкого склада. Герой нравится автору. Его восхищает головокружительность и жестокость современного производства, появление промышленного магната, связанное не только с миром нищеты, но и с миром преступления. Старые богачи, известные почтенные коммерсанты, повержены в прах новым типом, который, со своей стороны, должен приспособиться к ним. Но он заражает бывшую буржуазию пролетарской моралью, которая сильнее буржуазной. «Мы все уже заметили, — восклицает молодой Хинцельманн, — что вся нынешняя социология с ее разграничением человечества на слои неудержимо катится вниз». И еще он восклицает: «О, современники! Все, что бродит, бурлит, разъедает с сокрушительной силой, извергается из нижних слоев. То, что было наверху, давно отравлено». Именно это и волнует его.

Самые безобразные явления становятся поводом для восхищения социального романиста. Он воспевает преступления общества, — что же еще оно может позволить ему воспеть? Он чувствует, что преступления не являются только преступлениями; они прежде всего — движение. Куда они ведут — он не знает. Но как движение они благоприятны для художника; какой-нибудь Отто Пуппе значит для него не меньше, чем какой-нибудь Наполеон. Благотворность явлений заключается в том, что они волнуют нас. Общество, в котором еще совершаются крупные преступления, не может считаться безнадежно плохим. Оно еще вызывает, еще поддерживает интерес и, может быть, когда-нибудь породит звезду.

В социальных романах преступление обладает несомненно большей силой воздействия, нежели в детективных. Тот, кто изображает общество, вынужден собрать воедино отдельные его сферы. Жажда приобретения связывает классы между собой, хотят они того или нет. Так, приятель выскочки может быть укрывателем краденого, к которому с помощью этого выскочки попадают векселя и тайны благороднейших людей. В конце концов судьба какой-нибудь знатной семьи оказывается в руках маленькой проститутки, на которой женился укрыватель. Воля девушки подчиняет даже страшного преуспевающего дельца, толкавшего ее когда-то в воду. Фантастическая фабула! Можно ли было ожидать ее от нынешнего молодого человека, который, как Хинцельманн, к тому же родом из Любека и достаточно искушен в торговом ремесле. Но жажда приобретательства неизбежно создает фабулы наподобие этой. Она всегда их создавала — у Бальзака ли, у Золя, или у Хаклендера{207}.

Для того чтобы стать скорее Бальзаком, чем Хаклендером, надо обладать способностью до конца, не давая собственным склонностям увлечь себя, держать в поле своего зрения социальные характеры. Решающим является интерес писателя к цельной человеческой личности, к почве, на которой она выросла, к незаурядному характеру. Великие образы Бальзака порождены его восхищением жизненной энергией общества. Его католические убеждения должны были бы скорее вызвать в нем отчаяние при виде такого мира. Но большие преступники ему милее, чем маленькие святые, и только великая святая делает его снова набожным. В Европе каждый социальный романист по сути дела романтик. Он относится к социальной действительности с возвышенным благоговением, как к возлюбленной. Она может быть отвратительна — но она возлюбленная. В этом все дело. Восхищение жизнью в ее социальном выражении — в этом все дело.

Ни восхищения жизнью, ни сильного чувства к подлейшей возлюбленной, называемой обществом, мы не найдем у Эптона Синклера, по крайней мере в «Бостоне». Это пример из американской литературы. Куда менее значительный первенец любекского юноши обогащает наши представления одним образом — еще рыхлым и далеко не во всем новым. Но он живой, подвижный. Благодаря своей подвижности он производит впечатление силы, или по крайней мере внушает, будто исполнен предчувствия силы. Впрочем, он и все его движения обладают легкостью. Этого опять-таки не хватает в «Бостоне». Зато американскому роману присуще то, что редко встречается в европейском: терпение, крепкие нервы, несгибаемая воля к точности и нечто само собой разумеющееся, но становящееся редкостью, — совесть.

Американскому романисту недостаточно дела Сакко-Ванцетти{208}. Судебное преступление само по себе все еще остается необъясненным, несмотря на возмущение, сочувствие, несмотря на то, что ясно видны и действующие лица и пострадавшие. При этом необходимо принять во внимание окружающий мир, способствовавший преступлению: сословие, город, система. Весь общественный строй сразу ставится под вопрос. Два анархиста были неповинны в грабительских нападениях, но зато банки совершали грабежи и юстиция была продажной. Чем более продажной и грабительской была система, тем меньше шансов сохранить невиновность было у противников. Все делалось для того, чтобы сделать их виновными. Их можно было представить в глазах толпы врагами государства, — властители ведь и являются государством. Кроме того, гуманизм натолкнулся на патриотическое пристрастие. Наконец вся Америка была вовлечена в борьбу не только с немногими местными защитниками обеих жертв, но и с теми, кто во всем мире взывал к справедливости.

У истоков захлестнувшей весь мир аферы стоят несколько лично пристрастных к ней людей. «Бостон» начинается, как семейный роман. Раскрываются двери почтеннейших домов города, и социальный романист Америки показывает то же, о чем свидетельствовал автор, изобразивший его современника, — Отто Пуппе: буржуазная добропорядочность и мошенничество ничем больше не отличаются друг от друга. Затем автор, как всякий социальный романист, старается связать между собой различные классы общества. Он связывает их не всеобщей жаждой наживы, а в виде исключения — отказом от приобретательства. Старая женщина покидает богатый дом, становится работницей и усваивает образ мыслей бедных. Вооружившись таким образом, она борется за бедных против богатых, — разумеется, тщетно.

Не все богатые — исторические личности, писателю предоставлена некоторая свобода действий. Сакко и Ванцетти не дали ему такой свободы, или он сам не нашел ее. Он пишет о них отчеты — внутренне взволнованные, но все же только отчеты. Им противопоставлены более живые фигуры и сцены, хотя ни одна сцена и ни одна фигура не выходят за рамки буржуазных представлений. Зато все дано в натуральную величину, события естественно развиваются на восьмистах страницах. Никаких сокращений, никакой попытки путем сильной взволнованности выразить больше, чем это возможно в длинных отчетах, или заменить ряд рассуждений одним жестом, как в самых слабых из европейских романов. Этот американец ничего не может опустить, ибо он исполняет глубоко осознанную миссию — контролировать общество, которое до него было лишено надзора.

В этом отношении он первый или один из первых; общество его родины чувствовало себя до тех пор слишком благополучно. Он должен был