Том 8. Литературная критика и публицистика - Генрих Манн

Наши неосознанные симпатии, существующие наряду с осознанными, часто на стороне какого-нибудь похитителя тайн и борца с опасностями, какого-нибудь спасителя жертвы, попавшей в беду. В жизни целых народов порой встречаются такие герои, — почему же ему в таком случае не быть и в романах? Здесь он называется детективом. Спасенная им жертва, наследница — почти всегда стенографистка. Это подтверждает общераспространенность заветной мечты; по меньшей мере пятьсот тысяч женщин — служащих различных предприятий — в мечтах видели себя спасенной наследницей. Благодаря своим собственным возвышенным представлениям, они превратились в типично романтических героев, — пока читали Уоллеса. Затем они неожиданно становятся невинной, совершенно беспомощной добычей в «Похищении сабинянок». Темнокожие похитители необычайно энергичны. Это — в книгах. В жизни, напротив, пассивность и предприимчивость присущи примерно в одинаковой степени служащим и мужского и женского пола; в повседневной жизни, полной забот, нет и в помине ни спасителей, ни жертв.

Чем труднее нам жить, тем настоятельнее потребность в необыкновенном. Этим объясняется длительный успех детективных романов. Когда человек читает, ему хочется, чтобы вымысел, который он переживает, был полон приключений, — в противовес тусклой повседневности. В самом деле, кто подозревает, что он сам, собственной персоной участвует в гораздо более объемном приключенческом романе, в авантюрах приобретения, классовой борьбе, в тайной, а может быть, уже явной войне, охватившей все человечество, войне между двумя в высшей степени враждебными друг другу силами, борющимися вокруг нас?

Вместо этого скромный читатель увлекается заминированными домами с бесчисленными ловушками, западнями, потайными выходами. Хорошо, под таким домом тоже можно подразумевать человеческую жизнь, и именно поэтому читатель невольно дает увлечь себя. Он смутно чувствует, что живет среди бесчисленных опасностей — отсюда его сочувствие всем персонажам Уоллеса, подвергающимся неслыханным опасностям. Самым опасным преступником во всей книге в конце концов оказывается тот безвредный, добродушный человек в очках и с бородкой, которого никому не приходило в голову заподозрить. В этом нет ничего невозможного. Некоторые романы Бальзака обязаны своей увлекательностью подобным же средствам. И они тоже передают потомству беспокойный, авантюрный дух тяжкого послевоенного времени.

Но у Бальзака, — если отважиться на подобное сравнение, — тайны не задерживают нашего внимания дольше, чем это необходимо; действие романов, развертываясь, раскрывает перед нами не столько внешние опасности, с которыми борется детектив, сколько внутренние опасности, заложенные в самих людях. В книгах Бальзака или у Достоевского мы познаем человека через его вину, через его преступление. Там нет так называемых преступников, потерявших облик человеческий, и автор никого не настраивает против каких-то персонажей, которые с самого начала ничем иным не могли быть, кроме как преступниками. По своему знанию общественной жизни Бальзак, конечно, стоит выше всех других, иного нельзя и ожидать. Не говоря уже о человеческих образах. Но как обстоит дело, — если уж сравнивать Уоллеса и Бальзака, — с простой человечностью? Как воспринимают этот столь широко читаемый ныне автор и его поклонники несчастье? Ведь совершить преступление — это же несчастье? И разве виселица ничего не доказывает?

К сожалению, в этих книгах, которые читает весь мир, виселица доказывает все. Она — нравственный аргумент, цель поступков и борьбы, да, она чуть ли не высшая радость победителей. Загнать преступника на «меловой круг» или в «западню» — вот вершина успеха. Подлинные герои автора — трое сыщиков-любителей, трое «справедливых», которые самым добропорядочным образом совершают еще большие зверства, нежели столь ненавистные им преступники. За них справедливость, — ну хорошо, справедливость! Но многое против них — их садизм, их социальная беспринципность и человеческая тупость. Но эти молодцы увлекают за собой миллионы верующих — ту самую массу читателей, которая все воспринимает через веру, которая когда-то читала гуманные истории о преступниках. Что же изменилось? Как же все изменилось!

У Бальзака тихо и почти всегда невидимо (по Парижу) двигается шеф тайной полиции времен последней монархии Бурбонов, он олицетворяет режим и его страшную власть. Вместо этого ужаса современный детективный роман пользуется только ужасом быстрых средств передвижения; впрочем, полицейский попадается в каждую ловушку, устроенную преступником, и в конце концов все-таки побеждает благодаря случайности, ибо она — привилегия справедливых. Но у Бальзака и преступник порожден обществом. Вотрен порожден резким и бурным переходом от феодального государства к буржуазному. Ужас истории питает его собственный демонизм. Какого рода величия хотят достичь преступники 1931 года в книгах Уоллеса? Делового; в этом отношении они вполне нормальны и современны. Отклонение в сторону ужасов составляет разве только то, что они должны раздобыть неслыханное количество денег, иначе они сразу же обанкротятся. Кроме того, они безумны.

Безумие столь многих уоллесовских преступников — уступка медицинской науке. Социологической же науке не делается никаких уступок. Безумие, сверх того, используется с целью сделать преступников отвратительнее и ненавистнее читателю, а связанные с ними впечатления — как можно страшнее. Безумие здесь выполняет ту же задачу, что и техника, — и то и другое подчиняется интересам рассказчика. Нельзя поверить, как дух техники, завладевший романом, может придать самому человечному делу полнейший автоматизм! Это наблюдалось и восемьдесят лет назад. Не люди, а тысячи бездушных аппаратов. Не общество, а нечто непрерывно вращающееся. Юмор в соседстве с ужасным напряжением, негодование по поводу гнусностей не дают читателю опомниться, осознать, что его удовольствие запретно. Но оно не запретно, потому что удовольствие не так-то легко становится запретным. Нужно быть благодарным тому, кто любым способом доставляет нам удовольствие в нашем мире, не вполне приспособленном для этой цели.

Надо надеяться, что читатели какого-нибудь Уоллеса все же вспомнят, после того как уляжется их возбуждение, что изображенное пред ними общество поддельно. Разве это общество — эти резко и окончательно разграниченные сферы деятельности тех, кто употребляет на благо свои моральные силы, и тех, кто употребляет их во зло? Читатели, наверное, уже заметили, что так называемые преступники почти всегда плохо одеты и что хорошо одетых людей редко называют преступниками. Они, вероятно, догадываются, что квалификация преступления зависит не столько от безусловной справедливости, сколько от действующих лиц. Детективные романы полезны, ибо доставляют удовольствие. Но они должны были бы иметь своим источником более глубокие знания и добрые намерения. Им еще слишком часто не хватает божественного сомнения, не позволяющего слишком серьезно воспринимать действительность, и божественной веры в то, что мы можем улучшить ее.

В этом, собственно говоря, предпосылка социального романа. И вот перед нами новая группа, которая отличается от всех других. Социальный романист любит людей не только каждого в отдельности, не