Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Едва он ушел, милая девочка оделась и отправилась на розыски. Надо тебе признаться; что в те дни я нуждался решительно во всем; заработок мой тут же переходил к моим заимодавцам, я распродал все свои обноски, жил на чердаке, куда свет проникал только через кошачью лазейку; зато обои у меня были самые веселенькие, ибо я для оклейки дощатых перегородок употребил театральные афиши. Зефира со свойственной ею энергией ежедневно справлялась обо мне в сотне меблированных комнат, а так как начала она с окраин, то до улицы Сент-Анн добралась лишь на шестой день.

Дела мои были из рук вон плохи. Милое создание, сам понимаешь, никогда не интересовалось, как меня зовут; поэтому она описывала меня и ей, конечно, пришлось выслушать все грубости, какие малолюбезные хозяйки столичных вертепов могут бросить в лицо девочке, разыскивающей молодого человека. Лишь на шестой день, в девять часов утра, преодолев все преграды, великодушная девочка оказалась, наконец, у порога моего логовища. Она повернула ключ, робко приотворила дверь и заглянула на чердак — нет ли меня тут. Я лежал в постели (так я высокопарно именую свое убогое ложе); меня она не заметила, зато узнала мою одежду, повешенную на сломанный стул. Тут она вошла на чердак в сопровождении хозяина, толстяка-савуаяра, довольно славного малого, хоть и жадного как Гарпагон{67}. — Вот он, — сказала она вполголоса, подавая мужлану деньги; — сходите поскорее за всем необходимым. — Прежде всего, мамзель, ему нужен суп.

Хозяин ушел, а Зефира бросилась ко мне на койку. — Жестокий! — воскликнула она со слезами на глазах, — вы скрываетесь от своих друзей! Прячьтесь от всего света, если хотите, но только не от Зефиры, она хорошая, ей можно доверить любую тайну; она не выдаст ее никому. — Суди сам о моем изумлении и... восторге! Я был не умыт, в страшном беспорядке; Зефира целовала мне руки, поправляла на мне ночной колпак, приглаживала растрепавшиеся волосы, вытирала пот с лица; она устраняла все, что могло мне мешать и что сам я не убрал по слабости, приподнимала меня своими нежными ручками; несколько минут спустя я уже чувствовал себя лучше и уютнее; она собственноручно подмела мою конуру, не жалея новенького платьица из белой тафты с газом и блондами. Возвратился хозяин. Зефира заставила меня немедленно поесть кушаний, соответствующих моему состоянию, и распорядилась, чтобы за мной внимательно ухаживали. Часа через два она ушла, обещав, что днем снова зайдет при первой возможности. Хозяин привел ко мне сиделку. Я сказал, что это расход совершенно лишний, и в самом деле, я чувствовал себя уже куда лучше — столь благотворна помощь, вдохновленная любовью и дружбой. — Да ведь так распорядилась ваша кузина, сударь, — ответил хозяин, — вот десять луидоров, она сунула их мне в руку, чтобы вы истратили их на все, что вам вздумается; она хочет, чтобы вы ни в чем не нуждались, а когда вы пожелаете и сможете, то мы вас переведем вниз, в самую мою наилучшую комнату, сейчас ее для вас готовят; а ежели хотите отослать сиделку, так я сам с вами посижу, а деньги останутся мне.

Я был удивлен, ибо знал, что у Зефиры никаких денег быть не могло. Мне тотчас вспомнились Годэ и д’Аррас; мне стало стыдно, что я скрываюсь от таких великодушных друзей, и я мысленно попросил у вас прощения. Между тем, хоть я и не заблуждался относительно ваших намерений (ведь вы поступили бы именно так, как я предполагал), все же в данном случае я ошибся, — оказывается, Зефира заложила свои часы, серьги и жемчужное ожерелье (я узнал об этом только теперь), и за все ей дали пятнадцать луидоров, из коих четыре она потратила на разъезды. Ей потребовалось для этого большое мужество, ибо злая мать, конечно, устроила из-за вещей чудовищный скандал; сам понимаешь, что с точки зрения женщины такого сорта девочка совершила непростительную глупость. Итак, свою признательность я делю между вами троими. Когда она опять пришла, я стал настойчиво добиваться от нее правды и, к моему удовольствию, ей пришлось подтвердить мои предположения. Девочка была бесконечно рада, видя, что я ее разгадал; она все подтвердила и весь вечер была в самом благодушном настроении. (К тому времени я уже перебрался в лучшую комнату господина фруктовщика и расклейщика афиш.) Между тем мать страшно разбранила ее и даже побила, в чем легко было убедиться по многочисленным синякам на теле девочки, хотя она их и объясняла другими причинами, едва я о них заговаривал. Сиделку она отослала и провела ночь при мне. Как заботливо она за мной ухаживала! Ах, друг мой! Дружба и любовь (не все ли равно какая) — что за упоительные вещи! Нет пороков, которых не смыло бы это двойное чувство! Да, я чувствую это, я в этом убежден; достаточно любить, чтобы быть добродетельнейшим человеком или, по крайней мере, готовым стать таковым, и именно с этой точки зрения я и собираюсь всегда взирать на своих верных друзей. За одну эту ночь здоровье мое поправилось лучше, чем за целую неделю равнодушного ухода. К утру сон одолел Зефиру и она уснула у меня на груди; я не смел дышать, так боялся ее разбудить, и я думал: «Черствые, надменные недотроги, — вот одна из Лаис{68}, но я уважаю ее во сто крат больше, чем Лукрецию{69}, если последняя похожа на вас».

Ну, что же ты скажешь об этом ангеле?.. На другой день она привела ко мне д’Арраса. Появление монаха произвело на хозяина и хозяйку благоприятное впечатление и подняло нас в их глазах. Не стану рассказывать тебе о нашей встрече, о том, как бесценный отец плакал от радости. Сколько раз он повторял: — Сын мой! Возлюбленный сын мой! Я снова вижу тебя! — Вот та, благодаря которой мы вновь соединились, — сказал я. — Ах, мадемуазель, — воскликнул он, обращаясь к Зефире, — самаритянка взята на небо...

На этом заканчиваю. Как я ни ценю ваши услуги, друзья мои, мне хочется (и вы мне позволите) прежде всего заняться той, которая вновь нас объединит и которой я обязан тем, что изменился, — неистовство мое почти совсем прошло.

ПИСЬМО CXLI

Четыре месяца спустя после предыдущего

ОТ ГОДЭ К ЭДМОНУ

Развратитель, верный себе, всячески