Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

Итак, я льщу себя надеждой, что мое присутствие окончательно вывело тебя из дурного расположения духа. В каком состоянии я застал тебя! Вид твой приводил меня в ужас. Вот каковы наши молодые люди! Мы воображаем, будто они полны сил, а им еще потребны детские помочи! Кто же так унизил тебя в твоих собственных глазах? Чем был у тебя вызван такой упадок духа, такое уныние? Преступлением, — сказал бы ханжа, я же говорю: предрассудком, предвзятостью. Преодолей же самого себя, отбрось стыд, отбрось угрызения! Нет, ты еще ничего не утратил! Снова возьмись за свое искусство и (ты удивишься такому совету) возобнови связь с госпожой Парангон; это лекарство тебе необходимо для обновления сердца; раз ты недостаточно силен духом, чтобы идти к великим свершениям без посторонней помощи, подкрепляйся, как рядовые души, любовью безупречной, чтобы не опуститься в болото... Признаться ли? Я побаиваюсь твоей Зефиры, я страшусь этой великодушной девочки; ее достоинства, ее недостатки, ее пороки и добродетели — все внушает мне опасения за тебя. Это маленькое совершенство удерживает тебя в сетях опасного цинизма и, хотя она после благородного поступка, спасшего тебя, не отдается другим, ты понимаешь, что для женщины прошлое, подобное прошлому Зефиры, — непоправимо. Излишества погубили ее, так же как и Юрсюль... Что за своевольные существа — женщины, и сколь трудно ими управлять! К тому же вы с Юрсюль оба склонны к крайностям, и, хотя я знал, что город несравненно опаснее для деревенских жителей, чем для горожан (ибо для последних все уже утратило остроту, меж тем как для деревенских все неожиданно и увлекательно; вдобавок впечатления поселян новы, разительны, сильны и дают им приятную встряску), хоть я и знал все это, тем не менее я никак не ожидал того, что случилось...

Что же, однако, делать с этой девушкой? Вот она стала безобразной, страшной, отталкивающей... Ее дыхание... ее гнилые зубы... зарубцевавшиеся язвы на местах, бывших некогда особенно прекрасными... потухшие, запавшие глаза... ввалившиеся щеки... все это превращает ее в чудовище. Думаю, что теперь, когда она выздоровела, самым разумным было бы собрать остатки ее состояния и поместить ее в какое-нибудь убежище, где вид ее не будет возмущать окружающих. Как по твоему? Право же, безобразная женщина уже ни на что не годна. Все же я сделаю все необходимое, чтобы обеспечить ей приличное существование; вернуться в родную деревню я ей не советую, там она попадет в ад. Я поставил ее в пример своей Лоре — да воспользуется она им!

ПИСЬМО CXLII

ОТВЕТ

Эдмон рассказывает, как он устроил Юрсюль; потом по его легкомысленному тону становится ясным, что он вновь впал в распутство, из коего его на время извлекло глубокое отчаяние. Чтобы исправить очерствевшие сердца, нужны гром и молнии

Мы последовали твоим советам в отношении того, что осталось от Юрсюли. Но удалось это нам с большим трудом; несмотря на настойчивые хлопоты отца д’Арраса, ни одно убежище не соглашалось ее принять, нынешние христианские души остерегаются общества, дорогого их Учителю, который всегда был окружен хромыми, расслабленными, глухими, слепыми и прокаженными. Нам пришлось поместить ее в Сальпетриер, где она и находится со вчерашнего дня. Глаза ее источали потоки слез; я не в силах был выдержать это зрелище, рыдания душили меня, и мне слышалось, как моя бедная добрая матушка кричит мне: «О несчастный! Вот до чего ты довел сестру!». Все устроил д’Аррас; если не считать непривлекательности самого места, ей будет там хорошо, а д’Аррас собирается внимательно следить за нею и вносить положенную плату. Это меня успокоило. Зефире я о сестре, конечно, ничего не говорил, у этой девушки столь отзывчивое сердце, что она захотела бы во что бы то ни стало устроить Юрсюль к себе, но что стала бы делать Юрсюль в таком доме? Теперь я стараюсь развлекаться и мне это удается... как увидишь из дальнейших строк.

Прежде всего прошу, чтоб ты позволил мне не во всем следовать советам, которые содержатся в твоем последнем письме. Например, я отнюдь не намерен возобновлять отношения с кузиной; порядочные женщины уже не производят на меня впечатления, они чересчур пресны. Да здравствуют легкомысленные! Итак, не взыщи, я по-прежнему буду дружить с очаровательной Зефирой; но не беспокойся, я уже подыскал ей соперницу. Хватит с меня любви; сия роковая, жестокая и пагубная страсть отравляет все утехи, которые несет с собою; потому-то у меня теперь две любовницы, равно красивые; и мне уже невозможно чересчур привязаться к одной из них; разнообразие исключает несправедливое и неизменное предпочтение, которое мы отдаем одной-единственной. Зефира безумно весела и так хороша в своем безрассудстве, что мне все время приходится напоминать себе, что ее соперница Орора наделена не меньшими прелестями, что ее черные глаза, при всей своей живости, не менее нежны, чем голубые. Какое, однако, чудесное лекарство от рецидивов благоразумия эта восхитительная Зефира! Знал бы ты, как она разнообразна, как переходит от беспечности к сердечному тону, от бесшабашности к нежности, от нежности к шалости, чтобы затем снова стать самым рассудительным, самым ласковым созданием! Она истинный Протей{70}, с той только разницей, что во всех своих превращениях она неизменно пленительна, в то время как мифологический старик Протей иной раз принимал обличия устрашающие.

Но и у Ороры есть достоинства, хотя и совсем иные: она вольнодумка, она соблазнительна, словом, она сокровище для obsoleti{71}[87] Петрония (если допустить, что она согласится развернуть свои таланты ради престарелых развратников). Я познакомился с ней при весьма забавных обстоятельствах.

Как-то вечером по улице Фроманто проходил некий ханжа, приятель нашего хозяина; на втором этаже одного дома он заметил у окна девушку — она улыбнулась ему. Праведник перекрестился, но был так поражен красотой Ороры, что помышлял о ней всю дорогу, да так неотвязно, что, придя к нам, первым делом воскликнул: — Господи Иисусе! Какая жалость! Такая прекрасная особа! Это прямо-таки преступление! — Его попросили объяснить, что случилось. Он рассказал о том, что видел, и стал сокрушаться о вреде распущенности; он назвал улицу, дом напротив Шато д’О. Я было уже разделся; поспешно скидываю халат, одеваюсь и собираюсь выйти. Меня спрашивают, что со мною и вернусь ли я к ужину. — Нет, — отвечаю, — гость нарисовал картину, преисполнившую меня благочестивого рвения; бегу на выручку прекрасной особе; но если беда уже так велика, что исправить ее невозможно, то мне поневоле придется воспользоваться