Совращенный поселянин. Жизнь отца моего - Никола Ретиф де ла Бретонн

вечером ехали в карете. А что мне до того, что он думает? Я вся твоя, бесценный мой ***! Чтобы доказать это, я согласна исполнить твою просьбу, на которую я так рассердилась. Будь ровно в одиннадцать у калитки; я посвятила в наш секрет Жаннетону; она готова на все, ибо знает, что мы очень подходим друг другу. Прощай, мой ненаглядный! Я пишу, а сердце у меня буйно колотится. Жаннетона, когда тебе отворит, скажет, что разговаривать нам нельзя и нельзя зажигать света, но и я об этом тебя предупреждаю. Приходи в чужом платье и спрячь лицо; лучше соблюсти излишнюю предосторожность, чем допустить какую-нибудь оплошность. Записку сожги».

Ну что, друг мой? Как бы ты поступил? Мне кажется, я слышу твой ответ. Действительно, приключение было чересчур заманчиво и упустить его было совершенно невозможно. Вместо того, чтобы отнести письмо, я вернулся домой; я вызвал парикмахера и причесался, смыл с себя всю грязь, приоделся; затем иду посмотреть на молодого суконщика, к которому я послан, — мне указала на него торговка фруктами. Вхожу к нему под предлогом присмотреть себе сукна, вслушиваюсь в звук его голоса, запоминаю его привычку подергиваться. На этом мои закупки и кончились. Возвратившись к себе, я как следует ужинаю, потом располагаюсь в кресле, в ожидании одиннадцати читаю несколько глав весьма полезной и поучительной книги мэтра Жана Шорье[88]{72}. Наконец, отправляюсь из дому, закутавшись как испанец, задумавший устроить своей даме серенаду, и подхожу к калиточке, кляня злополучного изобретателя фонарей. Я забился в угол, в тень, ожидая, когда калитка отворится. Жаннетона вскоре появилась; я повыше возлюбленного девицы, посему я чуточку согнулся и проскользнул столь стремительно, что служанка не могла меня разглядеть. Затворив калитку, она стала наставлять меня; тут я пустил в ход подергивание. Меня ведут к спальне красотки; входя, опять подергиваюсь; девица молчит, если и говорит, то настолько тихо... В ответ — подергивание и жгучие ласки...

Ах, какое наслаждение черпает в обмане человек, чье сердце озлоблено на род людской, тот, кто ненавидит себе подобных и не мирится с мыслью, что другой может быть счастлив, человек, жаждущий всех замарать грязью, в которой барахтается он сам...

Эдмон присутствует при туалете маркизы

Дуэль Зефиры и Ороры

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я расстался с красоткой, Жаннетона проводила меня до калитки и хотела было сказать мне что-то, пользуясь тем, что нас уже не могли подслушать, но я убежал, не обратив на нее внимания.

В девять часов утра я (в рубище, конечно) снова появился у дома моей красотки; она сияла от счастья, в глазах ее светилась пленительная нега, яркий (притом естественный) румянец заливал ее лилейно-белые щечки. О, как она была прекрасна! И как я был польщен этим!.. Она подошла к калитке и опять подала мне записку. Я удалился, чтобы прочитать послание, считая, что на самом-то деле оно адресовано мне, а вовсе не бедняге, которого я одурачил...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вторая записочка меня обнадежила, я понял, что могу действовать смелее. Забыл тебе сказать, что первую записочку я красотке вернул, шепнув при этом, что не хотел рисковать, отвечая письменно. Итак, вечером я явился, как накануне. — Нельзя, сударь, — сказала Жаннетона, — хозяйка захворала и мы с барышней всю ночь проведем возле нее. До завтрего. Но право же, вас никак не узнать в таком наряде, в нем вы словно бы повыше. Уверяю вас, вы совсем не похожи на самого себя, разве что привычка дергаться. — Я прервал болтунью, пожав ей руку и сунув шесть франков, которые произвели на нее такое же впечатление, как медовые лепешки, о коих говорится в «Энеиде»{73}, на Цербера; засим я скрылся.

На другой день я опять появился у калитки в обличии рассыльного, — но уже с некоторой опаской. Красотки я не видал; на следующий день, в воскресенье, калитка была заперта. Вечером я все-таки отправился на ту улицу, но не перерядившись, и стал в темном проходе напротив ее дома. Часов в одиннадцать показался человек, закутанный как я, а с ним еще пятеро. Они бродили вокруг дома до полуночи, потом разошлись. Из этого я заключил, что днем между влюбленными произошло объяснение. Я понял, что рассыльному больше появляться не следует. Но днем, опрятно одевшись, я прошелся возле дома моего божества. Ах, что за перемена! Она была бледна, взор ее был затуманен, словно после слез. Я был до того взволнован, что замер на месте. Она пристально посмотрела на меня. Она, несомненно, меня узнала, а по моему наряду поняла, какую гнусную шутку я с нею разыграл; она резко отвернулась, а я, опасаясь последствий, не замедлил улизнуть.

Вот каковы дела. Само собой разумеется, здесь никто не знает об этой выходке, а то я, право же, краснел бы, несмотря на весь мой цинизм. Особенно я таюсь от д’Арраса. Боже, какие нескончаемые упреки пришлось бы мне выслушать! Только с тобою я ничего не стыжусь; твоеочаровательное учение о безразличии на руку всем порокам и люди безнравственные проходят перед тобою с гордо поднятым челом.

Продолжение моей выходки сообщу со следующей почтой. Честное слово, я рад, что познакомиться с этой девушкой мне, в сущности, невозможно, ибо чувствую, что во мне еще достаточно мещанства, чтобы влюбиться в порядочную женщину.

ПИСЬМО CXLIV

ОТ ТОГО ЖЕ К ТОМУ ЖЕ

Приключение, разыгранное на биллиардном языке. Эдмон позволяет себе бесчестную проделку с незадачливым молодым хлыщом. Барышня, которую он обманул, узнает его. Поведение Зефиры в этих опасных обстоятельствах

— Как-то утром я с одним пареньком, с Монтиньи, — да вы его знаете, весельчак такой, — оказались в биллиардной. Сами понимаете, в это время игроков не было, только мы с ним вдвоем и были. — Сыграем партию, Марготон? — он мне. — Сыграем, Монтиньи, — я ему, — вы откажитесь от пяти луз в мою пользу, и от выигрыша, и от проигрыша. — Идет! — он мне. — Согласен. Вот моя луза, средняя, и играть я буду только кием. — А я ему: —