Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Я еду в Париж на некоторое время – затем в Прагу, Будапешт и Вену, все прекрасные и неизведанные места. Я вернусь в Париж на несколько дней в сентябре. Если вы приедете к этому времени, я вас увижу. Не знаю, какой у меня будет адрес – я ненавижу компанию «Американ Экспресс» (отвратительное людное место, полное моих крикливых собратьев и наглых клерков – это только в Париже), но их почта – самая удобная вещь, которую я знаю. Пишите мне туда, если я не скажу вам иначе.

Несколько недель я провел в деревне с моим другом Олином Доусом. Я значительно восстановился физически, но мой мозг разваливается на части, как переваренная яичница. Отсюда и это дурацкое письмо. Я отказался жить в большом доме, где живут все эти люди: он отдал мне домик привратника – маленький кусочек рая с речушкой, лесной поляной и звуком воды, переливающейся через плотину всю ночь. За ним река расширялась, превращаясь в могучий Гудзон – самую благородную реку, какую я только знаю.

Почти каждый вечер мне приходилось наряжаться в свой обеденный пиджак, что было мне на руку, потому что я немного боюсь людей и иногда скрываю свой страх тем, что высокомерно и величественно усмехаюсь. Четвертого июля, вечером, я отправился с Олином в соседнее поместье одного из его богатых друзей, молодого человека по имени Винсент Астор, который является одним из самых богатых молодых людей в мире – его главная претензия, как мне кажется, на выдающееся положение. Молодой человек любит играть со всеми видами паровых машин (у него в доме есть миниатюрная железная дорога) и запускать фейерверки. На наш восторг он запустил фейерверки стоимостью в несколько тысяч долларов – они были прекраснейшими из всех, что я когда-либо видел, и вытворяли невероятные вещи: свистели, как птицы, вспыхивали каскадами цветов, меняли свет и так далее. Простые деревенские жители – сотни или тысячи – сидели на лужайках, и все они были на верандах. Как они смотрели на меня! Я выглядел очень хорошо в своей одежде, но они знали, что я какой-то инопланетянин. Среди них я пользовался дурной славой, как дикий богемный друг Олина: всякий раз, встречая меня, они спрашивали, правда ли, что я не сплю ночами и пишу книгу – и о чем она вообще! Но все они были очень милыми – боюсь, если бы мне пришлось там жить, я бы считал их скучными.

Территория Астора была огромной и красивой (тысячи акров великолепно ухоженной земли), его дом был огромным и уродливым – каменная викторианский дом, принадлежавшая его отцу, – комнаты тоже были огромными и уродливыми, заставленными уродливой красной плюшевой мебелью. После фейерверка мы пошли в столовую и ели мороженое, куриный салат и пунш с помощью восьми или десяти прислужников. Уверен, я бы сошел с ума и убил нескольких из них, если бы они были рядом со мной долгое время. Жена Астора – высокая, светловолосая, стройная молодая женщина – очень элегантная, красивая и холодная. Олин сказал мне, что это было первое общественное положение в Америке: большие комнаты, люди вокруг нее, действительно, создавали ощущение двора. (Но я слышал, что они говорят – мнения, которые посрамили бы английского тори).

Но в домике я жил очень просто: раз в день ходил в большой дом, или мне приносили один хороший обед, а все остальное время я сам себе готовил. Что касается Олина, то он во многих отношениях самый лучший молодой человек, которого я когда-либо знал, – очень замечательный человек.

То, что вы говорите мне о сгибании гордой шеи, верно. Если я сейчас трудный человек, то это отчасти из-за моего детства, когда я жил в ужасе и не мог защитить себя. Но я все время становлюсь немного лучше. Я потратил годы на то, чтобы оправиться от тех первых ран. То, что вы говорите мне о моей семье, касается меня только в той мере, в какой это исходит от вас, и немного ранит меня, потому что это исходит от вас. Думаю, вы должны понять, что речь не идет о том, что я бросил свою семью – речь идет о том, что моя семья бросила меня. Вы, конечно, знаете, что я не получал от них денег уже больше года – за исключением чека на 50 долларов от мамы на Рождество (по ее словам, она раздала деньги всем) и 15 долларов от Фреда. И я надеюсь, вы знаете, что мне очень повезло, даже если я получаю ответ на свои письма – Мейбл никогда не пишет: два моих последних письма остались без ответа. Что касается потерь моей матери, то я не думаю, что это имеет какое-либо значение – все равно никто никогда ничего не получал от нее, а у нее их (денег) вполне достаточно. Уверен, вы знаете, чтобы учиться в Гарварде, деньги достались мне из отцовского наследства, мать обещала заплатить за один год, потом за два, но когда пришло время, я отказался от наследства. Я подписал бумагу и остался ни с чем. [В 1920 году Вулф убедил свою мать разрешить ему учиться в Гарварде в течение одного года, согласившись, что расходы будут вычтены из наследства в пять тысяч долларов, оставленного ему по завещанию отца. Когда он остался в Гарварде еще на два года, о вычете дополнительных расходов из наследства не упоминалось. После смерти У. О. Вулфа в 1922 году его состояние уменьшилось настолько, что завещанные каждому из детей пять тысяч долларов не могли быть выплачены. Вулф подписал документ об отказе от права на свои пять тысяч долларов в обмен на деньги, которые он получил за три года обучения в Гарварде. Смотрите письмо Вулфа своему брату Фреду от 22 января 1938 года в Вулф, Письма, 704-706]. Что касается других оценок моих экстравагантных расходов – они включали молоко, которое я пил в колыбели, воздух, которым я дышал, пищу, которую я ел, дешевую одежду, которую я носил, и, полагаю, пару ботинок, принадлежавших моему брату Бену, которые я был вынужден носить в течение шести недель («Жаль, что ими нельзя пользоваться!» – сказала моя мать), пока я не стал калекой на несколько недель, а пальцы моих прямых мальчишеских ног не были навсегда раздавлены, скручены в стали уродливы. [Вулф, «Взгляни на дом свой, ангел», глава 17: «Но пальцы его ног, прежде прямые и сильные, были теперь изуродованы: притиснутые друг к другу, они покрылись