Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

шишками, искривились и загнулись, ногти взбугрились и омертвели».] В последние годы я ездил домой и слышал, как они боролись за мое благополучие – как сначала настаивали, чтобы я поступил в колледж (что было сделано благодаря вашему настоянию и желанию отца, чтобы к 21 году я стал конгрессменом, губернатором, послом – во славу имени), как моя сестра боролась за то, чтобы я поступил в Гарвард. Я поехал на свои деньги, и все были против меня и мысленно, и сердцем.

Они никогда не признавались, полагаю, публично, что я был не более чем зеницей их ока, сердечным стержнем их любви, но разве это не говорит об их заслугах, о терпеливом самопожертвовании и труде, которые они так любят приписывать себе? Рассказывала ли когда-нибудь моя сестра о своей ненависти ко мне (ненависть – вот это слово, я не боюсь его употреблять) в детстве? Рассказывала ли она когда-нибудь, как вид моего лица, задумчивого над книгой или видением, приводил ее собственную беспокойную натуру в ярость: она кричала на меня «ублюдок», ухмылялась над тем, что она называла моим «квиром, глупым, уродливым маленьким лицом», выпячивала губу в насмешку над моим собственным, и позволяла своей голове вытаращиться и глупо волочиться, как моя собственная на ее тощей шее. Как она говорила мне, что я «Уэсталл, а не Вулф. В тебе нет ничего от папы» – когда это должно было быть последним оскорблением – синонимом эгоизма, холодности и неприятной эксцентричности? [В судорожном припадке внезапной ненависти она передразнивала его выпяченную губу, наклон головы, подпрыгивающую кенгуровую походку.

– Уродец! Мерзкий уродец! Ты даже не знаешь, кто ты такой – подзаборник. Ты и не Гант вовсе. Это сразу видно. В тебе нет ни капли папиной крови. Тронутый! Тронутый! Ты второй Грили Пентланд» (Вулф, «Взгляни на дом свой, ангел», глава 18). Девичья фамилия матери Вулфа была Уэсталл. В «Взгляни на дом свой, ангел» Уэсталлы называются Пентландами. Грили Пентланд был братом миссис Вулф, Горацием Грили Уэсталлом, описанным как «слабый, золотушный дегенерат» в «Взгляни на дом свой, ангел» глава 1].

[на этом письмо прервано]

Мейбл Вулф Уитон

Гарвардский клуб

Нью-Йорк

10 июля 1927 года

Дорогая Мейбл:

. . . Мама и миссис Робертс написали мне, что ты плохо себя чувствуешь. Мне очень жаль это слышать; надеюсь, тебе уже лучше и ты напишешь мне, как себя чувствуешь. Я думаю обо всех вас с преданностью и привязанностью; от всего сердца желаю тебе здоровья и хорошей жизни. Если я отличался от всех вас, и вы считали меня «странным» и «уродом», пожалуйста, помните, что моя основная природа такова, что я не могу ни помочь, ни изменить, и что я никогда и пальцем не пошевелил, чтобы обидеть или оскорбить кого-либо из вас. Сейчас я стал старше и, возможно, уже не так неприятен, как вы думали, когда я был ребенком. Враждебность и горечь, которые проявлялись, когда я учился в колледже и Гарварде, теперь должны исчезнуть; мне не нужно ничего, что принадлежит кому-либо из вас, кроме вашей доброй воли. Я очень хочу знать, что вы здоровы, счастливы и довольны жизнью…

Я уже три недели или больше нахожусь за городом, в компании приятелей… Я нашел открытку от Дональда Макрея [Дж. Дональд Макрей был в Университетском братстве Северной Каролины с Вулфом, а в это время проходил практику в Манхэттенском родильном доме и диспансере в Нью-Йорке. Позже он был радиологом в больнице Хайсмит в Фейетвилле, штат Северная Каролина], когда я вернулся. Вчера вечером я проведал его в родильном доме, где он проходит практику, и пробыл там до четырех часов утра, наблюдая за рождением ребенка. Врачи нарядили меня в длинное платье хирурга (они чертовски смеялись!) и повели в операционную. Я все видел, они все объясняли. Это было одно из самых ужасных и прекрасных зрелищ, которые я когда-либо видел. Я никогда этого не забуду. В результате родился прекрасный восьмифунтовый мальчик с очень здоровыми легкими. Матерью была крупная хриплая ирландка. Она кричала как маньяк, и каждый раз, когда она это делала, я закручивал лицо в узел и сжимал зубы, что молодым врачам казалось очень забавным. Но на самом деле она не так уж сильно страдала, как казалось; она не хотела им помогать, она боролась с ними, все не ладилось, так что Дональд наконец усыпил женщину, и они вытащили ребенка щипцами. Чудесно! Чудесно! Чудесно! Поначалу меня беспокоили грубоватые разговоры врачей и медсестер – они казались жестокими; но потом я убедился, что на самом деле это очень хорошие и добрые люди, оказывающие гуманную услугу бедным и простым людям. Если их разговоры и были грубыми, то их руки были нежными – все было очень чисто, и ребенок бедной женщины появился на свет с большей заботой, умением и комфортом, чем мы с вами.

Хотел бы я рассказать тебе больше – это более захватывающая история, чем любая другая: главный врач постоянно уговаривал роженицу, говорил: «Давай, мамочка! Делайте свои дела! Помоги нам, мамочка! Тужься! Тужься! Ты хочешь родить этого ребенка, мамочка, или нет? Это твой ребенок, мамочка, а не мой! Будь спортсменкой!» и так далее. Наконец – эфир, щипцы, ребенок. Это было уродливо, кроваво, грязно, ужасно, но как-то прекрасно: когда я увидел, как начинает появляться маленькая голова, а потом маленькое тело, и доктор держал его за пятки и шлепал, а он задрал лицо и издал свой первый крик (хороший громкий крик), я больше не мог себя сдерживать: я закричал сам «Давай, малыш! Давай!» Это их рассмешило: они не понимали, почему кто-то должен так возбуждаться. Уродство, ужас, боль ушли: остался только этот маленький совершенный ребенок и вся тайна и трагическая красота жизни, которая теперь кажется мне великой, как никогда. Я был так взволнован и взбудоражен весь день, что не могу есть, думая об этом… Я едва смог заснуть, когда вернулся домой сегодня утром. Ты поймешь меня, когда я скажу тебе, что это событие вызвало во мне великую музыку: что-то собирается в горле и глаза увлажняются, когда я думаю обо всей боли и чудесах, которые должна познать эта маленькая жизнь; и я надеюсь на Бога, что эти ноги никогда не будут ходить по такой одинокой дороге, как ходили моя, и я надеюсь, что ее сердце никогда не будет биться так, как билось мое иногда под удушающим грузом усталости, горя и ужаса; и ее мозг не будет проклят и преследоваться тысячей фурий и кошмарных