Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов - Патрик Рэдден Киф

контракт. «Были люди, требовавшие от семьи перемен, – вспоминал один из администраторов, работавших с Тимни. – Но в итоге они не захотели меняться». Старая гвардия праздновала отставку Тимни, а оставшиеся члены новой начали планировать собственный уход. Посыл был ясен: попытка реформировать компанию – хороший способ оказаться изгоем или быть уволенным. Лоялисты делали все ставки на Саклеров. Некоторые из тех самых людей, которых выгнал из компании Тимни, стали возвращаться. По словам еще одного служащего, который работал в Purdue в это время, корпоративный этос вновь следовал девизу «лояльность будет вознаграждена»: «Вся эта группа оглядывалась на то, что случилось с Юделлом, Голденхаймом и Фридманом, и говорила: «О них позаботились».

На замену Тимни Саклеры выбрали генерального директора канадского отделения, Крэйга Ландау. Его, проработавшего бо́льшую часть своей профессиональной жизни в Purdue, считали человеком, крайне преданным Саклерам. На должности медицинского директора он приносил пользу в процессе создания новой формулы ОксиКонтина. Ландау был не из тех, кто бросал Саклерам вызов, требовал от них приносить какие-то извинения или делать благотворительные взносы, которые они делать не желали. Не собирался Ландау, в отличие от Тимни, и сокращать прямое вмешательство членов семьи в дела компании. Напротив, готовя свой бизнес-план[1882] для этой должности, Ландау, похоже, признавал, что его роль как генерального директора будет в основном церемониальной. Он описывал Purdue как «фармацевтическое предприятие Саклеров». Чтобы окончательно прояснить вопрос насчет того, кто будет командовать парадом, Ландау характеризовал совет директоров компании, в котором по-прежнему доминировали Саклеры, как «генерального менеджера де-факто». Пусть другие компании отказываются от опиоидов, признавал Ландау, поскольку юридические и репутационные затраты просто слишком велики, и овчинка не стоит выделки. Но для Purdue это была новая возможность. Вместо того чтобы диверсифицироваться, уходя в сторону от бизнеса, который принес столько богатств и проблем, указывал Ландау, компании следует придерживаться «стратегии опиоидной консолидации», пока другие фирмы «покидают это пространство».

Одной из новаторских идей[1883], которые обсуждала компания, было предложение, внесенное «Маккинси»: предлагать компенсации каждый раз, когда пациент, принимавший ОксиКонтин по назначению врача, впоследствии умирает от передозировки или заболевает расстройством употребления опиоидов (читай, становится опиоидным наркоманом). Эти выплаты размером до 14 000 долларов должны были поступать не пациенту, которому был нанесен ущерб, а большим аптечным сетям и страховым компаниям, таким как CVS и «Антем», чтобы поощрить аптеки продолжать торговать ОксиКонтином, а страховщиков – продолжать выплаты за него, несмотря на такие потенциально летальные побочные эффекты. (В итоге компания не воплотила эту идею в жизнь.)

В том же месяце, когда Ландау получил назначение на пост генерального директора, умер Рэймонд Саклер. Ему было девяносто семь лет. «Накануне того дня, когда его поразил недуг, он работал»[1884], – с гордостью говорил Ричард. Прервалась последняя связь с первоначальными владельцами компании. И молодыми Саклерами, похоже, владело сильное ощущение, что они будут дерзновенно стремиться вперед и давать отпор тем, кто попытается остановить или затормозить семью.

Глава 25

Храм алчности

В 2016 году Нэн Голдин[1885] попеременно жила то в Берлине, то в Париже, то в Нью-Йорке. Миниатюрная женщина шестидесяти с небольшим лет, светлокожая, с буйной копной рыжевато-каштановых кудряшек и вечной сигаретой в пальцах, Голдин вот уже полвека занималась фотографией и считалась одним из важнейших современных американских фотографов. Она выросла в пригороде Вашингтона, где обычно селился средний класс, в семье, которая придавала огромное значение внешней пристойности. Оба ее родителя происходили из бедных семей, но отец сумел поступить в Гарвард в то время, когда студентов-евреев, допущенных в этот университет, была лишь горстка. «Больше всего на свете отец любил Гарвард»[1886], – как-то раз сказала Голдин. Факт этого неоспоримого достижения был «самым главным событием в его жизни».

Когда Нэн было одиннадцать лет[1887], ее сестра Барбара, которая была на семь лет старше, легла на рельсы перед приближавшейся электричкой рядом с городком Силвер-Спринг, штат Мэриленд, и таким образом покончила с собой. Нэн преклонялась перед старшей сестрой, но Барбара была трудным подростком[1888], нестандартным ребенком, подверженным диким вспышкам темперамента. Родители неоднократно сдавали дочь в разные психиатрические учреждения, не спрашивая ее желания. Это были не общественные больницы вроде Кридмура, а небольшие частные лечебницы, и долгие шесть лет Барбара то выходила на свободу, то снова попадала в их мрачные палаты, прежде чем решила свести счеты с жизнью. Когда полицейские пришли к родителям Нэн, чтобы сообщить о трагедии, девочка случайно услышала, как мать сказала: «Скажите детям[1889], что это был несчастный случай». Опустошенная отчаянием и кипящая обидами на родителей, Нэн в четырнадцать лет сбежала из дома[1890]. Она жила в приемных семьях, некоторое время провела в коммуне, училась в хиппистской школе в Массачусетсе, где кто-то подарил ей фотокамеру. И она начала фотографировать. У нее хорошо получалось. В девятнадцать лет Нэн провела свою первую выставку[1891] в маленькой галерее в Кембридже.

Фотоработы Голдин были дерзким отказом от мировоззрения ее родителей – или, скорее, решением не видеть их мира. В душной, настоянной на честолюбии экосистеме среднеклассовых пригородов Мэриленда самоубийство Барбары, так же как ее нестандартность при жизни, были для семьи Голдин источником стыда и позора. Движимая отчасти «всем этим отрицанием[1892] вокруг ее самоубийства», Нэн решила «создавать историю, которую никто не сможет переврать». Она не будет скрывать правду своей жизни, какой бы атипичной, маргинальной или уязвимой она ни была. Она будет выставлять ее напоказ. Нэн начала создавать честные автопортреты, портреты своих подруг, любовников, любовников подруг в антураже тускло освещенных спален и низкопробных баров. Она вела богемную жизнь маргиналов-битников – среди трансвеститов в Провинстауне, среди художников и проституток в Нью-Йорке. Ее снимки, для которых была характерна светящаяся цветовая палитра, подлавливали изображенных на них персонажей в непостановочные, неудобно интимные моменты. Главным качеством ее творчества была бодрящая откровенность. На своей самой знаменитой фотографии – «Нэн через месяц после избиения» – она смотрит прямо в камеру, на губах вишнево-красная помада, брови подведены карандашом, левый глаз заплыл и полузакрыт: это последствия удара, нанесенного ее любовником.

Когда разразился кризис СПИДа, Голдин жила в лофте на Бауэри, в Ист-Виллидж. Многие из ее ближайших друзей и авторитетов из мира искусства были мужчинами-геями, и теперь они начали умирать – один за другим. Неожиданно для себя Нэн со своей камерой оказалась в больничных палатах и хосписах. Через некоторое время у нее завязались близкие отношения с художником и активистом Дэвидом Войнаровичем, который был близок