Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

лишнего не любил. Незадолго до Рождества бригадиры-бандеровцы – среди них самым смелым оказался мой хороший друг Илья Марусяк – потребовали разыскать для них ёлку. Времена поменялись, каждую минуту живёшь в предчувствии, в расположенную посреди голой буланой степи Волынку привезли зелёненькую молоденькую ёлочку. Греко-католики украинцы нарядили её, в последнюю неделю декабря справили Рождество – день рождения Иисуса Христа. Стол был богатым, под столом передавалась из рук в руки и чарочка с водкой, кто хотел, тот опрокидывал. Мне, единственному мусульманину, сидящему на самом почётном месте – во главе стола – татарину хватило, кажется, усы промочить, но не больше. Подробности уже забылись. Но песни, посвящённые имениннику и его благим деяниям, тронули меня до глубины души.

В Волынке мне вверили бригаду семидесяти-восьмидесятилетних инвалидов. Январь пятьдесят четвёртого. Начали приходить ответы на написанные мной заявления и прошения. Первым получил ответ низенький, с изящными голенями, сильно заикающийся украинец по фамилии Бардак: ему уменьшили срок с двадцати пяти до шести лет! Плакал и бился в поклонах этот бедняга. Седьмой год он уже сидел. Непонятно по какой причине, но Бардака в ссылку не отправили, домой отпустили. И… спустя совсем немного времени от Бардака приходит посылка, полная первоклассного ароматного сала! Неожиданное богатство – общее, восемнадцатого января у меня день рождения, черноморский моряк, плотный, крепко сбитый Василий Васильевич Губа предложил мне: «Бригадир, давай испеку курабье к твоему дню рождения?» Раздобыли муки, нашли масло, без сахара тоже не остались. Губа на всю секцию испёк блюдо крымских татар – курабье. Это такое печенье, оказывается. Свиное сало есть, печенье удалось, всю бригаду не смогли, конечно, разместить, но многих «гостей» я всё-таки пригласил.

Можно, оказывается, душевно пировать и без спиртного, с чаем и песнями!

В моей бригаде было несколько эстонцев. Двое из них запали мне в душу, и если сегодня я, смотав в клубок мою, туго сплетённую с несчастьем, счастливую молодость, и пустив его по дороге в прошлое, не вспомню добрым словом эстонцев, значит, грош цена мне, грешнику! Они вместе живут, рядом работают, всегда в общении, постоянно друг у друга на глазах. Помните, я со светлой грустью рассказывал вам о латышах Теодоре Августовиче и Жанисе Матисовиче! Эстонцы были точно такой же неразлучной парой…

Каськ Мееме Оскарович очень сильно хромал, но несмотря на это был весьма проворным, никогда не изводил нас отставанием, коренастый здоровяк не шагал, а, можно сказать, катился. Круглолицый, глазных впадин практически нет, очки с подмотанными в двух местах медной проволокой дужками едва держались на приплюснутом носу, основное дело Каська: быстрым движением шишковатого, заскорузлого большого пальца поправить, приподняв повыше, очки. Каменщиком был Мееме Оскарович, аккуратно, с ювелирной точностью укладывал он кирпичи, не зная устали, настоящий мастер своего дела. Его безобразная, уродливая внешность помешала или суровый нрав, а может, его беспокойный, зачастую из-за пустяков, характер отвадил, распаляясь сам, он и других старался, не спрашивая желания, затащить в это пламя, короче говоря, довольно долгое время мы смотрели друг на друга из-под насупленных бровей. «Каськ» – по-эстонски означает «берёза». Я, кажется, некоторое время даже голову ломал над тем, почему такому роду-племени, с некрасивыми сплющенными лицами, безбровому, суровому, дали столь поэтическую фамилию?

Как я уже говорил, мне вверили бригаду престарелых инвалидов, и мы выполняли разнообразную мелкую, такую, что и курице не перебрать, работу. К примеру, нас отправили делать ремонт в домах, где проживали вольняшки и офицеры охраны. Была осень, начали задувать студёные ветры, в домах холодно. «Прошлой зимой в этих домах нестерпимо было от холода!» – впервые открывшись, и даже, мне показалось, как-то умоляюще посетовал низкорослый лейтенант, заместитель начальника лагеря. С чего бы это, думаю, так разоткровенничался злобный коротышка, оборачиваюсь и вижу неподалёку от нас под козырьком крыльца его миловидную жену и кудрявую русую дочку лет пяти-шести. Подле жены и дочки коротышка-лейтенант совершенно другой человек, оказывается!..

Раз уж об этом зашла речь, скажу: в полной мере мужчину можно понять только во время его общения с женщиной!.. Женщина – это лакмусовая бумага мужской сути! В пятьдесят четвёртом году к мужчинам, живущим в зоне, стали наведываться жёны. И мои знакомые, с которыми прежде тесно общались, делились мнениями и секретами, открылись совершенно с другой стороны. Если сравнить мужчину с луной, то свет этой луне поставляет земное солнце – женщина!..

Была ли прежде в Волынке деревня, нет ли, мне неведомо, но когда стали разрабатывать каменный карьер, сюда привезли большую группу японских военнопленных. Они заложили фундамент обеих зон: открыли карьер и построили посёлок. Построенные японцами дома хотя и были простыми с виду, но таили в себе немало немыслимого для нас и непонятного. Выведенные японскими мастерами печи, начхав на нашу действительность, превратились в груду дымящего изо всех отверстий и щелей кирпича. Дров поглощают немерено, дым валит в дом, тепло не держится. Наша бригада латала прохудившиеся крыши, поправляла завалившиеся заборы, вставляла выбитые и меняла треснутые стёкла. Главная задача – разгадать секреты японских печей и оживить их. Кто возьмётся? У кого хватит рук и мозгов осилить эту задачу? За дело взялся хромоногий Каськ с некрасивой, уродливо сплюснутой физиономией. Прежде всего навалились на ремонт печи коротышки-лейтенанта. Нет, нет, не только ради него мы старались, но и ради его красавицы-жены, и ещё большей красавицы дочурки!.. О-о, мы узнали и имя этой девочки, не убежавшей в испуге от вида наших грязных, ветхих одежд, во все глаза смотревшей сквозь проволочное ограждение временной зоны. Таня. Не имя, а настоящая песня, так нам всем казалось… День работаем, второй. Каськ, прихрамывая, ходит вокруг печи, принюхивается, как матёрый охотничий пёс, остальные лезут на чердак, осматривают крышу и люки, там подлатают, тут починят. На третий день приходим и видим, что на середину комнаты выкачен приличных размеров обеденный стол, на столе солёный арбуз, крынка молока, толстенные ломти хлеба. Мы посовещались между собой и дали слово, что не будем прикасаться к еде, не хотелось предстать униженными и обделёнными ни перед лейтенантом, ни перед его красавицей-женой, ни перед дочкой-цветочком. Дня через два-три Каськ разгадал японскую загадку, что-то вычерчивал на бумаге, делал какие-то расчёты и, поправив шишковатым, выпачканным в глине пальцем очки, ткнул в одну точку на печной стене: «Вот отсюда начинайте разбирать!» Слава богу, стоило убрать три-четыре кирпича, как из проёма хлынула чёрная жирная сажа, и открылся потайной угол дымохода. В печь закинули две-три половинки полена и запалили, печная труба глубоко вздохнула и… нет, нет, не печка, Каськ чихнул. «Будьте здоровы!» – пожелал