Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Забыл сказать, утром третьего дня лейтенантовская жена-красавица обходительно сказала нам: «Еду, что на столе, я для вас приготовила. Пожалуйста, ешьте, не стесняйтесь!» В то утро на столе стоял и большой, завёрнутый в чистый рушник таз, доверху полный горячей картошки. Когда говорят «пожалуйста», а давно позабытая домашняя еда призывно лучится на столе, разве ж арестант откажется! Уплели за милую душу. А кому, думаете, досталась непонятно от чьих глаз спрятанная на дне таза, под горой горячего картофеля куриная ножка… мне, бригадиру? Как бы не так, мы отдали её избавившему бригаду от сложнейшей, очень ответственной задачи Каську, самому некрасивому сыну трудолюбивого, умелого эстонского народа…

Рядом с Каськом, словно Пятница164 подле Робинзона, всегда находился другой эстонец по фамилии Койк. Неразговорчивый, слова клещами не вытянешь, никогда не выпускавший трубку изо рта, если заканчивался табак, он набивал её сухой травой и раскуривал. Если обратишься к нему с вопросом, что-то невнятное пробубнит под нос и переложит трубку из одного угла рта в другой, вот и весь ответ!.. Неразговорчивый со всеми остальными Койк в общении с соплеменником Каськом боек на язык. Эти два человека, эта пара эстонцев жили душа в душу, дополняя друг друга, придавая сил.

Январь пятьдесят четвёртого. Мы, обливаясь потом, гоняем чаи, наслаждаемся испечёнными Василием Губой курабье, в общем, празднуем. Кто-то принёс гитару, инструмент в руках у русского, поют бандеровцы, и хором затягиваем какую-нибудь песню, и сольно радуют нас особо голосистые ребята. В какой-то момент на середину вышел Каськ и жестом попросил замолкнуть и певцов, и гитариста. И… сильным, задушевным голосом начал петь романс Глинки «Сомнение». Вот это я понимаю, голос у человека, душевность, секция разом затихла, к горлу подкатил комок, молчим, с головой уйдя в себя, улетаем, следуя за голосом Каська, в какие-то неведомые дали. На эстонском пел Каськ, о том, что автор романса Глинка, и что называется он «Сомнение», я узнал позже, расспросив сведущих людей.

Клянусь, этой песней Каськ перевернул мир с ног на голову, мы получили неожиданный подарок: он подарил радость, надежду, закалил и объединил нас. Смотрю и диву даюсь, а есть ли второй такой, столь же красивый, как Каськ, эстонец?! А видели бы вы, как ликовал, как не мог налюбоваться на него Койк, сжавший в широкой ладони добрую улыбку, светлая, ни на минуту не отстававшая от Каська тень!.. И не только Койк, многие мои попутчики по жизни почувствовали себя счастливыми от услышанного. В уголки глаз вдруг набежала роса, которая возникает лишь на рассвете, старательно пряча от других, шмыгали мы размягчившимися носами…

Ух-х, жизнь! Возле меня немало мелодичных родников пело-журчало. И это только возле меня!.. А в других секциях, в других группах думаете, мало, что ли, было певцов, музыкантов, рассказчиков?! Незабываемы те минуты, когда нас смешил ни разу не повторившимися историями одессит Мирошниченко, гигант, все десять пальцев обеих рук которого сначала размозжили железным прутом, а потом ампутировали приспешники Берии!.. Здоровый, кровь с молоком хитрован Луи, раздобывший где-то костыли и благодаря этому всюду избегавший трудовой повинности… Язык у этого еврея, что мельница, прекрасно крутился даже в безветренную погоду, так и лил на нас из лотка непрерывный поток всяких шуток-прибауток, приличных и сальных анекдотов…

Когда тревоги и страхи в зонах, в тюрьмах, на этапах изводили так, что хоть в петлю лезь, музыка и песня таким вот образом спасали нам жизнь. Хотя мы, сев в песенную лодку, и ходили на ней по бескрайнему морю бед и несчастий, но над нашими головами играло лучами солнце, непрерывно развевался флаг надежды… Помню, до сих пор помню!.. Четыре тысячи мужиков, потеряв самообладание, ревели в один голос и катались по земле от переполнявших чувств, вот какую картину довелось мне увидеть! Вообще, мужчины на зоне плачут редко. Если и плачут, то никому не показывают своих слёз. «Йа Хода!» – сокрушаются татары, «О Боже!» – вскрикивают русские, «Иштенем!» – говорят венгры. Во время таких возвышенных обращений к Всевышнему, к последнему и единственному помощнику и защитнику, конечно же, не обходится и без невольных слёз. Каждый обращается к нему по-своему, на родном языке, на языке веры. И о слезах должен знать только Всевышний!.. Слёзы, пролитые во время общения с Сыном небес, разве это не самые дорогие наши слёзы?! В них правда, искренность, чистота, потому что Богу не врут…

Был вечер. Смеркалось. Мы с нетерпением дожидались наступления темноты. На травянистой лужайке возле белёной стены барака расположились четыре тысячи чьих-то сыновей. Конец лета пятьдесят четвёртого. Погода, на наше счастье, безветренная, воздух недвижим и тих, можно сказать, тепло. И даже луны не видно, она тоже, доверив своё законное место сумеркам, куда-то скрылась. Она появится нескоро, скорее всего, где-то после полуночи. Словно что-то предчувствуя, громко никто не разговаривает, если и беседуем, то приглушённо, голоса, будто дав слово не спугнуть приятный полумрак, протискиваются через поджатые губы, превращаются в шёпот. Земля тёплая, на площадке, прежде казавшейся маленькой и тесной, мы легко поместились, а некоторые даже позволили себе вытянуться в полный рост…

Сегодня мы, узники зоны Актаса, будем смотреть кинофильм «Мост Ватерлоо»165. После смерти Сталина к нам часто привозят фильмы. И трофейные немецкие ленты нам показывают, и индийские песенно-танцевальные, лирические фильмы гостят у нас. После просмотра «Бродяги»166, воодушевлённый чудесной игрой Радж Капура, я незаметно для сидящих рядом товарищей плакал, тихонько хлюпая носом. «О Всевышний! – воскликнула моя душа. – Если бы мы не кряхтели, раздавленные этой русской империей, и у татар было бы столь же великое киноискусство!» Кто-то мне не поверит сейчас, отнесётся к моим словам с подозрением, однако знайте: Аллах свидетель, первое, что пришло мне в голову после просмотра «Бродяги», была именно она, мысль о татарском кино! Я опечалился отсутствием нашей национальной истории, проклял многослойное враньё, покрывшее судьбу татарского народа. В пятьдесят четвёртый год я вошёл учеником таких замечательных наставников, как Илечко и Мерзленков…

Военные годы. Немцы бомбят Лондон. Авианалёт. На улице столпотворение, раненые кричат, здоровые носятся туда-сюда, суматоха! Светопреставление!.. Людской водоворот подхватывает и запихивает в тесный подвал капитана Роя Кромина и педагога по балету красавицу Майру Лестер. Они протискиваются в подземелье и… сталкиваются друг с другом. Парень и девушка. Две гордые, неприступные скалы. Две растущие на крутом берегу берёзки. Не захочешь, а поверишь в их любовь с первого взгляда. Рой через два-три дня должен уходить на передовую, на фронт. Молодые сердца, едва успев встретиться, вынуждены будут расстаться. Да