Атаман Платов. К 270-летию со дня рождения (1753–2023) - Михаил Павлович Астапенко

каждого окна спущены были цветные ткани; тысячи женщин махали платками; восклицания заглушали военную музыку и самые барабаны». Наряженные по-праздничному, с белыми лилиями в петлицах сюртуков и мундиров, радостно толпились сторонники Бурбонов. Приверженцы Наполеона стояли на тротуарах молча, слезы горечи и позора застилали им глаза. С приближением казачьих сотен, словно ветер, прошелестел по толпе шум:

– Les cosagues! Les enfants des Steppes![1169]

С любопытством и страхом глазели парижане на грозных своих противников, теперь с добродушным видом вступавших в столицу Франции. Легкий ветерок шевелил султаны на казачьих головных уборах, отблески лучей солнца горели на начищенных пиках, крестах и медалях, казаков. С удивлением обнаружили парижане, что реальные казаки вовсе не похожи на тех страшных казаков с плакатов, которыми по приказу Наполеона были увешаны стены парижских домов накануне штурма горрода, и на которых донцы были изображены «в виде грязных великанов в мохнатых шапках, украшенных связками человеческих ушей, валявшихся в лужах или поджигавших дома»[1170]. По пути движения казаки заговаривали с парижанками. «Один казак держал на седле маленькую девочку, – писал Н. А. Бестужев в книге «Русский в Париже 1814 года», – которая, сложив ручонки, глядела с умилением на императора, у другого за спиною сидела прекрасная графиня де Перигор (бывшая после герцогиня Дико, племянница Талейрана), которой красота, возвышаемая противоположностию грубого казацкого лица, обращала на себя взоры всей свиты государей и войск, проходивших мимо с развернутыми знаменами, с военною музыкою, с громом барабанов, в стройном порядке, посреди непрерывных и оглушающих кликов народа»[1171].

Атаман Платов в парадном генеральском мундире с двумя бриллиантовыми звездами и бриллиантовым пером на шапке привлекал всеобщее внимание. Слава о легендарном предводителе неутомимых казаков, победителей самого Наполеона, перегнала его самого и вступила в Париж раньше знаменитого атамана.

– Да здравствует император Александр! Да здравствуют Бурбоны! – ревели роялисты, нацепив на шляпы белые кокарды, цвет знамени возвращавшихся в Париж Бурбонов.

– Виват атаман Платов!

– Да здравствует Россия! Дайте нам мир, храбрые русские!

Солдаты русских полков, входивших в Париж, распевали недавно сложенную песню:

Побывать в Москве-столице слава[1172]

Но умеем мы отмщать,

Знает крепко то Варшава

И Париж то будет знать[1173].

На следующий день Платов, под впечатлением происшедшего триумфа, отправил письмо императрице Елизавете Алексеевне, в котором передал атмосферу входа победоносного российского воинства в поверженный Париж. «Торжества сего я не в состоянии описать, – делился атаман своими впечатлениями с императрицей, – но верноподданейше доношу только, что в прошедших веках не бывало такого и едва ли будет в будущих. С обеих сторон было неизобразимое радостное восхищение, сопровождавшееся восклицанием многочисленнейшего народа жителей Парижа: Да здравствует Александр! Устроивший благоденствие и мир целой Европы»[1174].

Торжественно пройдя по Парижу, некоторые казачьи полки были размещены не в домах парижан (дабы их не стеснять!), а в заранее отведенных для них казармах, устроив по поводу великой победы знатный пир. Часть казаков разбили биваки прямо в городском саду на Елисейских полях, купая своих коней в Сене. Часть лейб-гвардейских казаков все-таки определили на постой в парижские усадьбы, что не вызвало большого энтузиазма у их владельцев. Оформитель парижских торжеств русского императора француз Пьер Фонтен вспоминал: «…Ко мне явилось четырнадцать гигантов-казаков с лошадьми и поклажей, заявив, что у них имеется распоряжение занять мой дом и столоваться у меня. Я решил смириться с первым пунктом, чтобы хотя бы избежать второго»[1175]. Поразмыслив, Фонтен предпочел вообще покинуть дом. Другие казачьи полки биваками стояли в пригороде Парижа Фонтенбло, недалеко от дворца Наполеона. Некоторые источники 1814 года отмечали, что из-за плохого снабжения казаков продовольствием «в бытность их пребывания у дворца Наполеона в Фонтенбло они выловили и съели достославных карпов в тамошних заповедных прудах»[1176], которых разводили здесь с шестнадцатого столетия и которые достигали «размера с человека».

С этого дня для донских казаков началась праздничная жизнь. Они стали самым известным и удивительным открытием Парижа и парижан, от них веяло романтикой далеких степей, забытым рыцарством. Казаки были желанными гостями везде: казачьи офицеры в модных светских салонах и театрах, рядовые казаки в домах простых парижан, в кафе и ресторанчиках. Именно тогда в Париже появились первые «бистро» – кафе быстрого обслуживания. Говорят, что нетерпеливые донцы, зайдя в кафе, заказывали вино и еду, торопя при этом обслуживавших их французов: «Быстро! Быстро!» Не за все доблестные донцы успевали заплатить гостеприимным парижанам, поэтому все долги русских солдат, казаков и офицеров покрыл командующий русским оккупационным корпусом во Франции М. С. Воронцов, заплатив из личных средств полтора миллиона рублей, продав имение Круглое, доставшееся ему в наследство от знаменитой своей тетки Екатерины Дашковой[1177].

Приехавший в это время в Париж в свите герцогини Курляндской немецкий миниатюрист, акварелист, гравер и литограф Георг-Эммануэль Опиц (1775–1841) создал целую серию акварелей, на которых изображен быт донцов в Париже: казаки на Елисейских полях, купание казачьих лошадей в Сене, казаки на улице, ведущей к Вандомской площади, казаков приглашают зайти в кофейню, казаки на рынке, казаки в Пале-Рояле, русские казаки на улице Rue des bons enfans, казак во главе импровизированного шествия мимо «китайских бань», казаки в саду Тюльери…

На другой день в кварталах парижской бедноты царила враждебная тишина. Париж аристократический и буржуазный ликовал, предаваясь пирам и весельям; в опере шли представления, прерываемые шумными манифестациями роялистов. Князь Талейран (которого атаман Платов называл – Талердан), бывший министр иностранных дел, давно изменивший Наполеону, был избран членом временного правительства. В прессе, захваченной роялистами, появился ряд злых памфлетов, обрушившихся на поверженного императора. Враги отказывали ему даже в имени, презрительно называя «Николаем», «Толстяком».

Платов без радости смотрел на эти выверты роялистов. Его раздражало то, что эти люди, совсем недавно трепетавшие перед одним именем Наполеона, возносившие его до небес, отказывают ему, действительно великому человеку, гениальному полководцу, даже в имени, называя недавнего идола «ничтожеством». Разве могло «ничтожество» создать столь мощную армию и столько лет держать Европу в страхе и полном повиновении. И если бы не великий русский народ, сломавший хребет наполеоновской армии, то эта толпа аристократов так бы и продолжала пресмыкаться перед грозным корсиканцем. И если Наполеон «ничтожество», то стоит ли армиям и полководцам, разбившим его, гордиться и радоваться своими победами над «ничтожеством»!?

Атаман заметил, что, несмотря на активную агитацию, число сторонников Бурбонов в Париже не возрастало. Смены Наполеона большинство французов не хотело, оно желало только мира. Дело побежденного императора, обосновавшегося с единомышленниками в Фонтенбло, не было еще